Праздник побежденных: Роман. Рассказы

Феликс с неприязнью и стыдом подумал, что на его действия, на то, что не побежал вслед за Натали, а вернулся к рукописям своим, повлияла старая женщина. Он смутился, но Мария Ефимовна сказала:

— Не кручинься, Феля, если невеста аль заглада скажет, что заскучала, не кручинься, а оставляй все надежды свои, оставляй все бусы аль лоскуты, ей даренные, и сразу же уходи; заскучавшая при тебе женщина не твоя зазноба. Женщина, Феля, великий помощник для сильного, и самый что ни на есть разрушитель для слабого. Эк она своими юбками прошуршит, опутает, и век слабому не выпутаться из этих самых поддевок. Там и могила всем мыслям и славным делам для слабого. А ты, Феля, не слабый. Ты, ты придешь к своим ушедшим, и Господь Бог продлит род твой.

Мария Ефимовна встала, высокая, гордая, и на лице отчетливо проявилась убежденность в правоте, и продолжила:

— Читала я, Феля, листы твои, правильно говоришь, и не бойся ничего в этом мире. Может, и накликаешь на нас, стариков, но это не беда — уход к Богу есть радость великая. А ты, Феля, здесь найдешь свой камень — знай, на Ваниных местах он тебя ждет.

Она направилась в дом, а Феликс закурил, разложил свои листы и спокойно и незаметно ушел в тот дымный город к Аде Юрьевне, к Седому бандиту, к своему возвращению с кладбища на телеге, после дождя, с похорон.

* * *

От лошаденки шел пар, и она, припадая, волокла телегу и меня на ней, и раскоряку-попугая в клети, и черный пакет, намоченный на дне. Вода клекотала в трубах, плела косы у бордюров по мостовым. Багряный закат, дома с карминным блеском окон перемешались, не отмеченные моим разумом. «Ада Юрьевна Мурашева, утопленница», — прозвучало в полусне, и женщина с пожелтевшего фото возникла в зелени кустов, бледная и мокрая, одуряюще красивая, с печальной запечатленной улыбкой. Я не удивился. Она твоя суженая, будет приходить и ласково шептать, но никогда ты не обнимешь ее, влажно-холодную, и криком не вспугнешь. Не посмеешь!

Я тряхнул головой, отгоняя видение. Не желаю! Придут живые и красивые. Но с ужасом осознал — будет именно она, ибо душевным криком призываю и соглашаюсь. Прочь! Я заставил себя думать о Седом. Почему о Седом? — испугался я и открыл глаза. Перед лицом работающая нога лошади и ее настороженный глаз. Наверное, он подумал обо мне, и я откликнулся, успокоившись, подумал я. Так бывает. Где он? Что ищет среди миллионов горожан, кишащих в этом дымном городе? Может, снова сквозь решетку созерцает мир? Он рожден для тюрьмы, каждый для чего-то рожден.

А все-таки он не прав, Фатеич вовсе не кричал.

Так, в раздумчивом полусне, я и въехал во двор. «Старый дурак!» — прокартавил попугай. Хозяин сплюнул и перекрестился. Клетку с нахохленным попугаем я повесил на акацию. Пакет, так и не распечатав, бросил на кровать во времянке, положил рулон и, не раздевшись, лег.