Праздник побежденных: Роман. Рассказы

Из кухни на комод, на слоников, на портрет мамы лег свет. Среди знакомых предметов, густо покрытых пылью, он испытывал жалость и презрение к себе, и будто не было ни жаркого лета, ни бурной ночи. Был серый мокрый город за окном, стылое одиночество и мама с грустным взглядом под черным домино. Пришла ярость, и он возненавидел себя — полухмельного, на что-то надеющегося, жилье свое, Натали, лежащую на кровати, и час знакомства с ней.

Зазвонил телефон, но Феликс презрительно не отвечал. Трели, неугомонные, нахальные, бились в обойных стенах. Наконец заворочалась Натали, и Феликс поднял трубку.

— Алье, шалунишка, ты, конечно, приехал, — торжествовал шеф, — мы все тебя нежно любим, мы все очень скучаем. Ну ладно, ладно, молчи. Спит, наверное, твоя рыжая? Люби ее, но и нас не забывай, помни, где хлеб ешь, да еще с маслом, да еще и с медом, — и в трубке за смехом прозвучали ровные удары Ганса. Опять фабрика, опять калоши-чуни. Господи, как не было лета! А вот Натали, горяченькая, калачиком свернулась и, ишь, волосы горят, но она уедет! Эта мысль легла валуном, веско и неотвратимо. Она уедет с травами, примочками и мазями, с красными червями в банках и растирками. Она уедет, похудевшая, шоколадно-золотистая, уедут и ее загар, и плоский живот, и лопатки, будто крылья к спине прилипшие, и огненный стог волос. Она увезет память о великолепных серебристых рыбах и о букете желтых роз, и о «вполне приличном» седом аборигене, бывшем летчике, великолепном охотнике, о чудном, добром, заботливом — и это будут события прошедшего сезона. Затем там, в столице, примет ванну, вполне европейскую. Она бросит себя — загоревшую, шоколадную — на белоснежную простынку, в полумраке будет зелено подмигивать глазок приемника и тихо литься стерео-поп-музыка на ковры на полу, на поп-арт на стенах. И черный режиссерский «форд» притихнет у окна. И разговоры с тонким бледным человеком об искусстве, о служении Мельпомене, и имена, имена — Висконти, Де Сика, Бергман и, конечно, Феллини. Феликс неожиданно ощутил вину перед этой женщиной. Первый трамвай заскрипел на дуге, и Феликс закрыл форточку плотнее, задернул штору и, встав на колени, прильнул к ее груди щекой, слушая сдвоенные удары сердца. Он бормотал о ночи, о холодной воде, о Ванюшке, о своей смрадной фабрике. Он казнился и вымаливал прощение, называя ее самыми ласкательными словами, какие только знал. Наконец ее пальцы погладили щеку. Не помня себя, он снял с нее джинсы, а она улыбалась и обнимала его, все так же не открывая глаз.

Потом он лег рядом, счастливый, и, как считал, прощеный, и вечером решил поговорить всерьез. Ему грезились церковь и лики в трепетном свете, грезилась и Мария Ефимовна в шелку, и старый пастух в чистых постолах со свечой в руке, видел и себя в голубом джинсовом костюме, но пуговицы на нем почему-то висели, словно медные колокольчики. Он улыбнулся в полусне, но не мог быть безмятежно счастлив. Над другим эта мысль пронеслась бы без следа, он продолжал бы сладко спать и все текло бы по иному, спокойному каналу, и Натали бы осталась, и жизнь бы шла ровно, интересно, счастливо, но Феликс в воспаленной голове фантазировал, затем искал с такой убежденностью, что плод фантазии материализовался. Она уйдет к другому. А что это за след мотоциклетной шины я видел в загоне? Не иначе почтальон.

Ревность парализовала все разумные начала, оставив лишь одну догадку, и ему, как наркоману — одну затяжку, необходимо было подтверждение. На глаза попалась сумочка. В ней, решил он, сполз с кровати, прижал сумочку к груди и в носках прокрался в туалет, закрылся на крючок. На удивление трезвый и ясный, он опустился на колени и вывалил содержимое на холодный кафель. Помада, еще помада, и уже французская помада в золоченом пенале, заколки, шпильки, белая расческа с застрявшим золотистым волоском, пузырек с алюминиевым лаком, пузырек с красным, пилочки, ножички, еще какой-то мутный пузырек. Он затряс сильнее с такой убежденностью, что не мог не вытрясти, и на пол шлепнулись документы, записная книжка, паспорт, старый авиабилет и наконец лег смятый, весь в губной помаде платок. Он схватил блокнот: запестрели записи и семизначные телефоны чужого города. Не то, решил он. Он обследовал шелковую, в табачном крошеве внутренность сумки — и там ничего. Он раскрыл паспорт и обомлел — юная, с чуть приоткрытым ртом Натали наивно глядела с фото. Пахнущим ее духами платком он накрыл глаза, чтобы не видеть, не слышать и попребывать в темной постыдности. Господи, да неужели это я? С женской сумочкой? В туалете?