Праздник побежденных: Роман. Рассказы

— Скажите, а если бы здесь под домом зарокотал немецкий танк, вы бы кинули бутылку с керосином или так же рьяно прибили на балконе белую простынку?

— Сволочь, — раздался злобный шепот сверху, — на твоем балконе уж который день белые трусы на веревке болтаются, всю жилищно-коммунальную ячейку позором покрывают.

— Скотина, — процедил сосед снизу, — поглядите, на балконе у него сорняк, осот называется, разросся, общественную клумбу обсеменяет. А братец-то, Дмитрий Сергеевич, умне-е-йший человек.

Феликс не слышал проклятий, он все дальше уходил от людей, старательно избегал знакомых, которые могли бы при встрече обдать омерзительным словесным шумом. Часами с великой любовью он размышлял о стариках на диком берегу, о доме, поросшем сурепкой. Он уж совсем было собрался съездить и выкатил автомобиль, но страх встретить дом пустым и кресты на берегу оказался сильнее его. Он называл себя подонком и трусом, на индейский манер стучал по дереву, отгоняя мрак, но запирал гараж и откладывал. Он постоянно думал о Вере, как о прекрасном, но невозвратимом празднике. Он знал, что виноват, знал, что наказан, и без стона нес свой крест. Лишь в подпитии он размахивал кулаками, топал ногой, матеря и прогоняя Веру, и звал Аду Юрьевну. Качался абажур в дыму, грустно глядела мама. Ада Юрьевна не шла.

Непосвященный ужаснулся бы, тайком наблюдая за седеющим, в потертых джинсах человеком, — то неподвижно сидящим в кресле, то не очень внятно бормочущим, обращаясь к фотографии женщины в домино, то жестикулирующим перед портретом начальника и засыпающим со стаканом в руке.

Однажды, когда сон, чуть коснувшись головы Феликса, остановил дневные бдения, громкий голос Ады Юрьевны содрогнул и разбудил: «Приезжай в четверг в горы, будет снег». Он поймал себя на том, что сидит в кровати, а под рукой гулко бьется сердце. Приеду, успокаиваясь, решил он, но что за чушь, снегом и не пахнет. Но он уверовал, что весть серьезная. Принял ванну, перестал выпивать и, как судного дня, который изменит нечто в его жизни, стал ждать четверга.

Странно, но в середине октября и именно в солнечный четверг, когда на берегу поспевала айва, а виноград еще не был собран и море в ожидании зимних штормов лежало гладкое, синее и теплое, когда в воздухе, лишенном белесой летней дымки, стали видны дальние мысы и в синем небе осень начала закручивать в петарды белые облачка, ночью в горах выпал ранний, но глубокий снег.

Феликс выехал в горы далеко за полдень, оставив позади солнечный город. Под колесами сухо шелестел асфальт, затем зажужжала слякоть. Он ехал. Ехало и тепло, и дым волокнами, и руки на руле, и небритые щеки, позелененные светом приборов. Это он видел в зеркальце. По стеклу поползла капель. Он включил дворники, и расплывчатая дорога, домики и косогоры, мокрые и серые в сумерках, ясно проявились.

Ему было спокойно и хорошо.

Дорога вползла в расщелину. Красные кусты скумпии с глиняных откосов, отражаясь кроваво, лакировали мокрый асфальт. Феликс подсознательно не любил красный цвет, вспомнил, что и букет гладиолусов был красный, и напрягся, стиснул руль. Звук ушел, стерлось время, и он рельефно ощущал, что за спиной сидят двое — Белоголовый и Бауэр в надвинутой на глаза каске. Он не боялся их, не искал железо и не испытывал непреодолимого желания оглянуться и приподнять каску, чтобы наконец увидеть лицо Бауэра. Он как бы плыл и плыл по красной реке, и бурые холмы из-под снежных плешин наблюдали за ним молча и сурово. Это напоминание о жестоком и реальном мире, от которого ты бежишь, подумал он, теперь тебе откроется лес. Там Ада Юрьевна, там мама, там все твои. Там не нужно бороться и страдать. Господь создал его тихим и в то же время полным грустной музыки, нереальным для невидящего, но он есть. Ты знаешь это, хоть и юродствуешь и ищешь подтверждения. Впрочем, имеющий уши — да услышит!

Он напрягся, ибо все сказанное было голосом Ады Юрьевны. И ему снова стало хорошо. Колеса уже не жужжали по грязи, а бесшумно катили по снегу, деревья сбоку не зеленели, а табачно сморщили листву.

Он остановил машину высоко в горах над обрывом и долго слушал шум потока, курчаво белеющего внизу. Над ним по косогорам средь легкого, как козий пух, снега фиолетово щетинился лес, а выше на фоне чистого лунного неба сияли гранитными сколами вершины. Поток шумел, Феликс вдыхал запах снега и ждал. Он потерял счет времени, и если б разум напомнил о городах, сияющих огнями, суетных и шумных, он удивился бы, что где-то вообще есть люди: так был далек от человеческого бытия, так растворился в ночном стоянии природы.