Праздник побежденных: Роман. Рассказы

И когда тот проводил его до проходной, они еще долго пьяно изъяснялись и расстались друзьями. И вышагивая вниз, к трамваю, Феликс размышлял: теперь я связан словом, теперь увижу Веру. Он решительно полюбил капитана и уверовал — в нем спасение.

Утром Феликса вызвали к главному. И только он вошел, отметил, что вся «кодла» в кабинете — и Нудельман из Ялты, и Клара с базы, и фабричная раскрасавица Акралена Петровна колышет прелестями (ведь на каждом предприятии должна быть первая красавица и один умник философ), тут же кладовщик, местечковый философ, личность экстравагантная, конечно, тарелочник со связями с НЛО, сыроед с морковью и капустными кочерыжками в карманах, летом босиком, напрямую, впитывал энергию земли, а круглый год непокрытой лысиной улавливал космические лучи. Философ построил теорию экономической «сверхсправедливости в тоталитарном государстве». В главе «Общественная собственность и самопремирование» говорилось:

«Поскольку государственным законодательством забастовки запрещены и уголовно наказуемы и работник перед работодателем не имеет иных прав отстаивать свой экономический интерес, то воровство при социализме не есть акт аморального и безнравственного действа, а является законной акцией протеста, поскольку восстанавливает истину по недоплате государством за произведенный труд».

А растеряны-то как, словно уголовнички, и ненависть в глазах ко мне какая, подумал Феликс, и тут главный, багровея и без пауз, завизжал:

— Кто впустил на фабрику эту вонючую машину?! Почему во дворе человек с ружьем?!

Феликс объяснил, что машина эта — военная радиостанция, а военный объект должен охранять человек с автоматом, и постоят они во дворе, пока не подвезут детали.

Все уныло поглядели в окно, и лишь Нудельман поднял мутные глаза, полные тысячелетней невыплаканной печали, и проговорил в пустоту:

— Э-э-э, Иван гой-э-э-э, ты даже не поймешь, что сотворил против нас Всемилостивый.

— Положение неустойчивое, — изрек с дивана философ, — «шарик на ложке».

Главный над столом взъерошил седину и приказал:

— Рассказывай все, как было вчера, подробно.

Феликс рассказал.

— Говоришь, пили кубанский «Солнцедар», — и завизжал: — Бутылки, пробки, объедки, хоть из-под земли, быстро сюда!

Техничка не успела сдать бутылки, и Феликс нашел их в каморке среди веников и ведер. В мусорнике он отыскал жестянку из-под бычков и, удивляясь охватившему его возбуждению, поставил мусорные трофеи на стол перед главным. Маленький Ашот, шмыгая носом, изучил жестянку, ноготком поцарапал пропитанный в томате окурок и изрек:

— Консерва с Манькиного магазинчика. Сигареты «Шахтерские», фабрика Ростов-Дон. Это хорошо.

Феликс подтвердил, что военные принесли из магазинчика, расположенного напротив, именно закуску, а сигареты лежали под сиденьем в машине.

Главный поизучал бутылку и прочел по слогам:

— «Солн-це-дар», Кубань, Винтрест, — и с надеждой посмотрел на Нудельмана.

Первой оживилась Клара, поведя длинным носом от бутылки на столе к Нудельману.

— Может, и не так? Может, иначе? — спросила она и испугалась.

— Может, мимо, — облегченно погладил колени зам.

Зашевелился на диване, проскрипел пружинами и изрек философ:

— Положение, как я понимаю, очень даже устойчивое, — и воскликнул: — «Шарик в ложке!»

Качнула телесами Акралена Петровна и остервенела:

— Заткнитесь, полудурок! Всем известно, что у вас в башке шарика не хватает, — и Нудельману: — Это все вы, Нудельман, все пугаете, все накликаете беду, ишь как от вас мочой несет, а еще аптекарь! Не-е-ет, Нудельман, с вами в разведку я б не пошла. Мальчишки! Страх напрасен. Я предлагаю осушить бутылочку шампанского и наконец избавиться от этого старого дурака.

Пред застучал в графин, но, все, радостные, возбужденные, говорили, говорили, изрыгая абсурд и скверну. А Нудельман, словно куколка, съеженный в своем суконном лапсердаке, опустил ветхие руки и тоскливо глядел в окно. Феликс принюхался — да, от него действительно попахивало мочой, лежалым сукном, нафталином и еще чем-то. Феликс мучительно соображал, чем, и вслушивался в бормотание старика. Вдруг глумливый говор ушел на задний план, затем и вовсе стих, и Феликс вспомнил Марию Ефимовну и стариков на берегу, расцветавших в той ночи. Он неожиданно понял: Нудельман не просто глядит в окно, а сквозь военную фуру, грязный и мокрый забор и кучу металлолома видит пустыню под зноем, полную скорпионов иерусалимскую Стену Плача и сам первосвященный храм. Под тонкой пергаментной кожей, обтягивающей древний грушевидный череп старика, проявились черепные швы, а в стиснутых височных впадинах темнела, словно патина, бархатная зелень. И Феликс услышал чуть внятный шепот: