Праздник побежденных: Роман. Рассказы

Он дал себе срок — ожидать десять дней, а что будет потом, не знал. Наконец прошли эти дни, наступила июльская жара. Звонка не последовало. Не зная, что предпринять, он увидел себя в зеркале — отощавшего, с воспаленным взглядом, и испугался. Он понял, что сходит с ума, и, как обычно в минуты отчаяния, весь вечер простоял перед портретом мамы, бормоча в ее улыбчивое лицо, а мать сквозь черную маску безмятежно глядела на выкрашенные полы, на выбеленную комнату, на увядающий букет гладиолусов на столе. Феликс некстати подумал, что гладиолусы — красно-синие и фиолетовые — чрезвычайно глупые цветы, но счастливые. Это цветы молодоженов и именинников, и он сам так же глуп, как гладиолус, но только еще и несчастен. А вот астры, хризантемы — цветы ушедших, тонкие и грустные, и долго источают тленный аромат с влажных могил.

Воспоминания о смерти родили мысль — нужно достать из шкафа машинку и подробно написать все о Фатеиче, о его водяной могиле. Он вспомнил свое возвращение из колонии и свою месть Фатеичу. Это было давно, но тот дымный город рельефно встал в его воображении и затмил огненную Натали.

Феликс поспешно достал машинку и, даже не взглянув на бутылки в серванте, сел к столу и разложил листы. Он вдруг удивился тому, что голоден, но хлеба в доме не оказалось, он нашел старые, каменные сухари и, размачивая их в крепком и сладком чае, грыз, мыслью блуждая в прошлом.

Наконец он отставил недопитый стакан и, как бы вовсе и не о себе, а о ком-то постороннем, подумал: странная штука любовь, она своей страстью, своим порывом то ведет к смерти, то перерастает в жизненную необходимость — творить и рассказывать о других, давно ушедших. Но другие вовсе и не другие, а все связано и раскачивается на чьих-то незримых весах. Уж совсем позабыв о Натали и о недопитом чае, и дымившей сигарете, Феликс выстучал название целой части воспоминаний:

ГОРОД МОИХ МЕРТВЕЦОВ

Я выжил. И вывели меня из тюрьмы два исключающих друг друга чувства — любовь и ненависть. Я дал себе клятву выжить любой ценой, чтобы отомстить и сотворить справедливое. Для этого нужно подчиниться, ибо подчинение — наилегчайшая форма приспособляемости. Нужно тупо глядеть под ноги, не вмешиваться, не страдать, а главное — не думать, чтобы не сойти с ума. Но любовь к людям побеждала самосохранение. Я голодал, но делился коркой, махрой, носками, что связала бабушка, лишь бы на миг в глаза человеческие вселилась надежда. Голодающий ел корку, и на лице не надежда, а ужас. Ужас, что я передумаю и отберу. А потом оценочка с лукавинкой в глазу — не дурак ли я? И что можно еще от меня поиметь? Любовь к людям не бывает вознаграждена. Но я не мог быть равнодушным даже здесь, в лагерном бараке, где каждый подвержен инстинкту выжить.

Когда я начинал умирать и дух покидал истощенное тело, на смену любви приходила ненависть и приносила одно ослеплявшее слово: Фатеич. Я оживал. Я корчился и прокусывал губы. Ненависть сделала это имя величайшим смыслом моей жизни, способным затмить самый древний инстинкт — голод.