Праздник побежденных: Роман. Рассказы

В два прыжка по оврагу я достиг куста и только повалился за него, как на поляне — топот, и передо мной сквозь стебли стали сапоги. Одни — порыжевшие, тупоносые, недвижимые, другие — с высоким щегольским задником — тянулись на носках. Сейчас! Сейчас! Сейчас, болотник, шепчу, сжимая холодное железо, а за кустом звучит чужая речь.

— Господин лейтенант, господин лейтенант, — понимаю я, — он спрятался в овраге. Надо стрелять, господин лейтенант, он уйдет, — тихо хрипит утробный бас.

Я вслушиваюсь, и это меня задерживает. Они порассуждали о том, куда б мне деться. Хриплый хочет меня убить, другой объясняет, что пользу я принесу только живой. Хриплый сожалеет о том, что не сделали этого раньше. Другой строго призвал к подчинению. И это меня-то? Меня? Застрелить?

Сейчас! Сейчас! Сейчас!

Я поднялся и сквозь листву увидел их. Молодой немчик вздернул подбородок с остреньким кадыком, и затылок у него наполовину белый, как у пятнистой собаки. В руке пистолет, в другой фуражка, и он обмахивался ею словно веером, возбужденное внимательное лицо вглядывается в овраг. Другой, в каске, с багровым мясистым затылком, стоит спиной, на ней ранец из рыженькой телячьей шкуры. Он дышит тяжело, свистяще, и плоский штык рыщет, направленный в овраг.

Я воспринял эту картину сразу и всю, как при вспышке молнии, и нажал спуск. Пистолет дернулся в моей руке, грохнул выстрел в куст, в них. Я нажимал и нажимал, выкрикивая: «На! На! На!»

Молочноголовый немчик в немом чрезвычайном удивлении обернул белое лицо и оседал за куст. Я успел разглядеть, что бровь одна белая, другая рыжая, один глаз карий, другой голубой. Второй немец неуклюже подпрыгнул, но я уже направил пистолет и яростно кричал: «На! На! На и тебе!» Он уронил винтовку, попятился, мелко и часто перебирая ногами, руками обхватив живот. Когда упадет? Когда? — испугался я, но его ноги в тяжелых сапогах заплелись, он споткнулся и раскорякой грузно сел, каска съехала на глаза, иноземное сукно на толстой ляжке треснуло, обнажив в прорехе тело. Долго в наступавшей тишине подергивалась подошва, пупырчатая, с медной подковой, и я не мог отвести от нее взгляд.

Так-то вам за болотника! — шепнул я. — Так! Не было ни злобы, ни ярости, а лишь смертельная тупая усталость. Но что-то заставило меня заглянуть в его лицо. Под каской квадратный подбородок, мясистый нос и желтый, изъеденный ощер зубов. Пришла дикая мысль: эти зубы так бесстыдно оскалены, потому что им больше не кусать.