Праздник побежденных: Роман. Рассказы

Закатный луч пронзил оконце, и комната наполнилась оранжевым, удивительно мягким, библейским светом, и предметы в нем явили иные формы — стакан заискрился на столе, кукуруза расплескала золото по стенам, а стул показал доныне скрытое серебро паутины с изумрудным паучком на ней. Все вокруг зажило вечностью и покоем, и я погрузился в радостную созерцательность. Есть два мира, подумал я, но главный не этот, лгущий, глумливый и смертный, а тот — тихий, безвременный, и никто не уходит из него: ни Ванятка, ни мама, ни Ада Юрьевна Мурашева. Просто они затаились в вечности в закатном свете, в шорохе листвы, в скольжении облаков и ряби вод. Просто уплыли на другой берег.

Я лежал, а черный пакет источал в лицо грустный аромат скорби. Это запах моих ушедших — вскрой! Я достал нож, и при виде его почему-то представил комнату на чердаке и Фрола Пафнутьича в ней — он на карачках чистил и скоблил, изводя дух Фатеича. Но дух вплелся в запахи других, проживших до него, и отскоблить ничего нельзя, подумал я и вскрыл пакет. Деньги! Аккуратненький брикетик в резиночке и надпись: «Три тысячи двести два рубля». Пепельная прядь волос и портрет в пожелтевшем паспорте. С портрета сквозь черную маску домино глядела женщина, удивительно похожая на Аду Юрьевну Мурашеву. Где я видел эту женщину? Где? На обороте каллиграфические буквы расползлись мурашками. Но я все же прочел: «Выпускница пансиона мадам… Снежко-Белорецкая в роли Анны в любительском спектакле в пользу Красного Креста, 1916 г.».

Мама. Встретились. Вот для чего я приехал в этот город.

Ноги не держали. Я лег, положил на грудь портрет и прядь волос. Это были ее, мамины, волосы, а цвет акации — легкий, чуть-чуть бумажный, вливался в окно. И я почему-то напряженно стал вспоминать самый первый осмысленный день своей жизни. Я испытал восторг и почувствовал себя маленьким, беспомощным, и ждал, что вот-вот войдет мама. И она вошла.

* * *

— ФЕЛИКС, МУТНОГЛАЗЫЙ КОТЕНОК, УВИДЕВШИЙ СВЕТ, — прошептал я, а память уж ворочала хлам времени, рылась среди выношенных мод в предметах, которых и в помине нет, рисовала людей, давно умерших среди всеми забытых обстоятельств.

Славная штука память, она отыскала и потянула тот день, как цветной беззвучный сон. Я увидел оранжевый свет и какую-то полуразрушенную белую колоннаду, и глыбы источавшего тепло мрамора, и желтый изумительной красоты цветок.