Праздник побежденных: Роман. Рассказы

Согласитесь, со дня пришествия только и нарождались вожди, чтоб завоевывать этот самый земной шар, и обязательно весь, но на земле с одной стороны день, с другой ночь, и наоборот, и никому не удавалось сотворить иначе, скажем, ночь над всей Вселенной. Но желают всесильные, очень даже жаждут: то какой-нибудь монгол хлынет с Востока, чтоб на самой макушечке Вселенной водрузить свой маршальский бунчук из конского хвоста и воссиять над всем миром; то фюрер со штандартом и свастикой поволочет свой «новый порядок» — задымит печью Освенцим; то и вовсе идейка вползет в голову и первооснователь провозгласит «Даешь мировую» — эту самую дамочку в окровавленном рубище. Любят русские революции и бунты, а вы, господа, — нашествия и обязательно танки на Москву. Ибо, чтоб сотворить тьму над всем земным шаром, а над Америкой, скажем, сплошное солнце, нужно обязательно танки на Москву.

Вот тогда-то я и сяду за штурвал истребителя. В голове Феликса возликовал, захлопал в ладоши бесенок: какой истребитель? Тебя даже всесильный братец не смог устроить пилотом на кукурузник, потому как не доверяют тебе: ты сидел — улетишь в тот самый «новосветский рай», лежи уж в свином болоте, старый балбес.

На Феликсе был старый американский свитер — на ярлычке надпись «Моль не берет», и действительно не берет. Сволочи, вот так вещи делают! Пять лет ношу, никак не сношу, а выкинуть жаль. Он лежал в свиной жиже и почем зря честил «экономическое чудо» и улыбчивого американского президента, и сенаторов — спортивных, честных, мужественных, которых и близко не видел никогда. Однако пора! Он пересек песчаную дорожку. Снова выходит луна, но он уже у двери. Дом за парником, и Феликса оттуда не видно. Он, не таясь, развязывает веревочку на щеколде. В тамбурчике темень. Луч фонарика скользнул по дырявым халатам, по старым соломенным шляпам на стенах, по истоптанным башмакам. Он снял фартук и халат и ступил в парник, в такую влажную жару, что голова пошла кругом. Ему казалось, что он вдыхает горячее розовое масло, но усилием воли выстоял и осмотрелся. Над ним запотевшие стекла мутно голубеют и роняют капель. То здесь, то там кивала ветвь, но розы — их тысячи — белыми чашами воспарили над зеленью, и Феликс, очарованный, любовался ими.

Он расстелил халат, поверх фартук, достал кусачки и принялся за дело. На полу уже целая охапка. «Хватит», — говорил он себе, но продолжал одержимо ползать на коленях и кусать, кусать. Наконец остановился, упаковал цветы в фартук, затем в халат, связал рукавами и поясом. Тючок получился изрядный, тугой — что надо.

Феликс стоял на коленях и обсасывал поколотые пальцы, когда столбики лунного света шевельнулись и на пол рядом с тючком легла тень. Он присел на четвереньки и ослабел до тошноты. С той стороны стекла, прикрыв ладонями глаза, глядела баба. На стекле появилась еще одна вытянутая тень с папироской в зубах и ружейным стволом над головой. Вот тебе и русский примитивизм! Представление только начинается.

«Б-бу-бу», гудят за стеклом. Он печально смотрел на них, как на театр теней, и знал, пострадает не сказочное чудище, а он, единственный зритель. Это конец, если даже разобью стекло, то не пролезу в раму, думал он. Проклятая баба, не иначе, как она подняла переполох. Сейчас закроют щеколду, и я как в мышеловке. Тень сторожа выплюнула окурок и стащила с плеча ружье. Но главное спокойствие, в нем — спасение, уверовал Феликс. Он схватил тюк и спрятался за дверь в тамбуре. Снаружи под ногами проскрипел песок.

— Вась, а Вась, свет включи, — говорит баба и свистяще дышит.

— Да там же никого нету, — пробасил мужик.

— Сама щеколду веревочкой завязывала, а теперь ее нема, — значит, сняли. А там в мешочке семена лавра, по сто рублев за кило…

По трубкам раз, другой порхнул неон и засиял молочной дрожью.

— Кто есть, выходь, — раздается неуверенный голос, и в дверь заглядывает ружейный ствол.

Феликс оцепенело ждал, но сторож не вошел, лишь больше просунулся потертый ствол. Видна уж и веревка, и рука с заскорузлыми ногтями. Спокойствие, спокойствие, внушал себе Феликс и тогда увидел в щели немигающий, полный ужаса глаз, и тут же истошный бабий вопль потряс его. Феликс ногой ударил по ружью, и одновременно грохочущий огненный смерч взметнул пыль, взлетели с гвоздей соломенные шляпы. Феликс прыгнул на бородатое лицо, и оно с вытаращенными глазами опрокинулось. Он почувствовал под ногой мягкость тела и не оборачиваясь понесся вдоль парника.

— Д-е-р-ж-жи-и-и! — вопила баба.