Праздник цвета берлинской лазури

Той же ночью, в серебристом свете луны пила Фоско впилась в нежную древесину березовых стволов, поразив в самое сердце Альфонсо, который, будто обезумев, колесил поодаль на своем велосипеде. Так самка дрозда летает над головой убийцы своего супруга, кружит и обрушивается ему на голову с отчаянным клекотом. Скрип падающих на землю веток и скрежет стволов больно ранили душу Умберты. Внешне она была непроницаема, жестока, как тот, кто решился на убийство во имя спасения любимого человека. С наигранным спокойствием ожидая конца резни, она чувствовала, как в сердце отдается каждый взмах топора.

Тем временем Замир воспрял духом. Новое свидетельство любви Умберты придало ему сил. Он высунулся в окно и, глядя, как падают березы, полными легкими вдохнул ароматный воздух. Явившись главной причиной этого ужасного преступления, Замир полностью поддержал Умберту в ее решении, потому что был абсолютно уверен, что оно окажет целительное воздействие на его ослабший организм.

С помощью бензопилы и топора Фоско, будто именно для этого и рожденный на свет, без устали крошил березовую древесину. От напряжения он скалил зубы, грязно ругался, потел. Ничто не могло его остановить, он был просто обязан стереть с лица земли эти ничтожные деревяшки, препятствующие восстановлению одному ему известного вселенского порядка. Время от времени в изнеможении егерь бросал взгляд на Альфонсо, следившего за ним издалека, и злость придавала ему новые силы. Фоско ненавидел садовника, ведь именно Альфонсо настоял на его увольнении. Теперь-то он был полностью отмщен.

Чтобы погубить шестьдесят две березы, Фоско понадобились три бутылки красного «Кьянти Путто», две заточки топора и шесть тосканских сигар. Деревья неподвижны, они не могут бежать от своей боли, тем более пронзительной оказалась она для тех, кто мог ее ощутить этой ночью. Все остальные деревья слышали душераздирающие предсмертные вопли берез и мучились от их медленной агонии. Баобаб дрожал в безмолвной тоске. Последние всхлипы берез, подобно стрелам, впивались в его грудь. Его соленые слезы выжигали траву возле корней. Если бы кто-нибудь мог проникнуть внутрь стволов баобаба и его соседей, то на годовых кольцах, свидетельствующих о возрасте деревьев, он бы увидел напротив этого дня огромные пятна, похожие на перепад диаграммы при землетрясении.

В комнату к Замиру, где его убаюкивала Умберта, явился Руджери. Рассыпаясь в извинениях, архитектор объяснил, что очень обеспокоен его недомоганием и что отсутствие Замира на площадке ставит под вопрос выполнение работы в срок. На шее у Руджери был повязан фисташковый платок. Замир понял, что архитектор надел его неспроста. Платок напоминал об их первой встрече, узлом связывал прошлое с настоящим.

Они познакомились вечером, пропитанным морской солью, в одном из прибрежных ресторанчиков Салерно. Руджери сидел за шатким деревянным столиком, покрытым бумажной скатертью, с мутным графином желтого вина на ней. Под ногами у него был бетонный пол, над головой — прохудившаяся от солнца камышовая плетенка. В ослепительном полуденном свете Руджери впервые увидел Замира, его черные, как морские ежи, таза, длинные волосы, нахальный взгляд и фисташковый платок на шее. Сердце его екнуло и провалилось куда-то вниз. В траттории Замир работал помощником повара, чистил рыбу огромным ножом, нарезал овощи, мыл посуду. Тем же вечером они стали любовниками. Тогда Замир и подарил архитектору фисташковый платок со словами:

— Ты будешь моим навсегда.

Нарушенная клятва требовала отмщения.

Умберта, гладя Замира по голове, которая лежала у нее на коленях, как будто пыталась защитить его от Руджери. За внешней корректностью архитектора ощущалась с трудом сдерживаемая ревность.

— До четвертого сентября остается совсем мало времени, придется работать по ночам. Ты, конечно, не можешь заниматься росписью в полную силу. Давай я попрошу Марка закончить купол?

Руджери расставлял хитрые ловушки, которых Умберта даже не могла заметить. С Марком, бывшим любовником Руджери, Замир однажды подрался. Платок, упоминание о Марке — это было уже чересчур. Капкан с треском захлопнулся, оскорбленная гордость еще больше затуманила Замиру глаза. Посягать на то, что он делал, было недопустимо; о возможности такой работы он давно мечтал. Превозмогая слабость, юноша вскочил с постели и пылко заговорил:

— Это всего лишь аллергия. Я запустил лечение, но если аккуратно принимать антигистаминные препараты, то я очень быстро поправлюсь. И речи не может быть о том, чтобы я прекратил работу.

Этого-то Руджери и было надо. Он как раз и рассчитывал, что гордость у Замира возьмет верх над инстинктом самосохранения.

Цианистая соль одну за другой губила молекулы его крови. Спастись Замир мог, только немедленно покинув виллу. Умберта интуитивно чувствовала, что ситуация гораздо опасней, чем кажется, но противостоять упрямству Замира у нее не было сил. В очередной раз судьба подчинилась Руджери.