Праздник заклятий. Размышления о мезоамериканской цивилизации

В эту эпоху происходит все больше индейских восстаний в самых отдаленных провинциях, — в Соноре, Чиуауа, Чьяпасе, Кинтана-Роо. Индианизм становится актуален прежде всего как политический лозунг: необходимо признать права народов, составлявших в середине XIX века половину всех жителей Мексики. Однако он стал также и жизненной, насущной необходимостью для мексиканского этноса: каждый должен был осознать себя его частью и соответственно принять на себя его прошлое.

Параллельно с задиристым, демонстративным национализмом, ощущаемым у Клавихеро, с углубленными штудиями таких эрудитов, как Ороско-и-Берра, получает развитие индианистское направление в самоощущении народа, опирающееся скорее на чувства, нежели на разум. Здесь индеец уже не воспринимается как исчезнувший предок, мифический герой вроде Кецалькоатля или владыка мира Ицамны[42]. Коренной житель континента все еще остается побежденным, жертвой, отверженным в своей жалкой юдоли. Но одновременно за ним признаются права современника, свидетеля иной культуры, верного ее начаткам, обладающего мистическими знаниями и способностями, теснее связывающими его с природой. Внезапно обнаруживается, сколь высоко могут цениться его ремесленные изделия, произведения его фольклора и особенности его ритуалов. Он становится объектом всеобщего любопытства.

Между тем как в Соноре и Кинтана-Роо продолжаются войны против «варваров», в стране появляются первые признаки народной симпатии к индейцам. В конце XIX века в обозрении «Мексиканский альбом» рядом со статьями, посвященными архитектурным памятникам Теночтитлана и Ушмаля (которые, надо признать, там сравниваются с шедеврами Вавилона и Египта), появляется подлинная апология предводителя апачей Гомеса, описанного как человека, исполненного достоинства, со взглядом, «в коем сквозит бесконечная грусть». А журнал «Семанарио илюстрадо» от 24 июня 1868 года в статье, подписанной Мануэлем Эрера-и-Пересом, бросает взволнованный клич в защиту индейцев: «Они являют собою новую касту париев, словно этот народ — какие-то неживые автоматы или вьючные животные, те же рабы. Это мы унизили их до подобной степени, меж тем они заслуживают лучшей участи, они должны иметь такие же права, как и мы, ведь они граждане, подобные нам, и способны исполнять те же обязанности и занимать такое же общественное положение. А при всем том беды от самого рождения преследуют их, они живут в нищете и умирают в полнейшей безвестности».

Нетрудно увидеть, сколь мало изменилось со времен знаменитого спора Бартоломе де Лас-Касаса и Хуана Хинеса де Сепульведы по поводу «рабской натуры» коренных американцев. Для Эрера-и-Переса «реабилитация коренного этноса» — дело мексиканского правительства и христианской веры. Современные индейцы — ровня ацтекскому владыке Куитлауакцину, а индеанки не уступают героине преданий Текуичпо. Пресвятая Дева Гваделупская, позднейшая католическая вариация старинной богини-матери Тонацин, становится символом индейского сопротивления и центральной фигурой поэмы Игнасио Ласкано в «народно-историческом жанре», озаглавленной «Мексиканская Богоматерь». Там есть такие строки:

Я созерцаю поруганную гордыню
Куаутемокцина, униженно распростертого у ног твоих,
Прося уберечь его народ от гнета.
Я вижу, как гордо приосанился великий Несауалькойотль,
Воодушевляемый богами, и загремела его песнь.

Первоначально народный индианизм ассоциировал индейское возрождение с торжеством религии. В те времена снова получила хождение реляция Антонио Валериано о явлении Пресвятой Девы Гваделупской индейцу Хуану Диего, и в звучании этого агиографического текста угадываешь ритм древних ацтекских гимнов. Тогда же Антонио Пенафьель публикует первое факсимильное издание «Мексиканских гимнов». Всеобщее увлечение возрожденным индейским искусством подчас вдохновляет пишущих на нечто небывалое, например, подвигает Хуана Луиса Терсеро написать поэму в двадцать четыре песни, озаглавленную «Несауальпилли, или Мексиканский катехизис» (1875), где встреча доиспанского мира и христианской благодати явлена в виде романической истории: там юный владыка Несауальпилли и принцесса Папанцин, «два американских неофита», — образы, созданные не без влияния шатобриановских Шактаса и Аталы, но с поправкой на особенности мексиканского национального характера, — «стали жертвами, обреченными на заклание ради грядущего спасения людей с Анауака и всего Нового Света».