Праздник жизни

Гости смотрели на Биту-Биту, как на исчезнувшие письмена, которые кто-то открыл заново. И попытался прочесть. И с каждым прочитанным знаком нарастало чувство свободы и самой обыкновенной радости, тонувших в безвестности и забвении нанесенных песком времен, пронесшихся над ними. У кого-то уже не осталось сил радоваться, кто-то смотрел на них, и жизнь казалась ему бессмысленной и глупой игрой, кто-то хотел включиться в игру, кто-то считал, что все еще впереди, кто-то вспомнил предупреждение - "уже гораздо позже, чем ты думаешь", перед кем-то память встала стеной, словно тяжелые решетчатые ворота старой крепости, кто-то...

- А еще мы играли в "Умри"! - воскликнул Бита-Бита и опустил голову, словно в чем-то был виноват. - Теперь играть больше не надо, - добавил он, и на глаза его навернулись слезы. Подождав, пока рассеется грусть, Бита-Бита все же стал рассказывать: - В "Умри" можно играть, когда хочешь. Когда разговариваешь, когда готовишь, когда работаешь в саду. Только надо, чтоб было двое. И тут один вдруг кричит:

"Умри!" - и второй застывает, как столб, что бы ни делал. А первый кривляется, второго смешит по-всякому, пока тот тоже не начинает смеяться и оживает.

Больше уж так не поиграешь. Ее уже не рассмешишь. И "Вот тебе талера..." уже не будет, и "Гроша в горшке", и "Башмачника", и "Жмурок", и "Хитрого слуги" - ничего больше не будет. - И Бита-Бита так горько залился слезами, что у провожающих, глядя на него, сердце чуть не разрывалось от жалости. Он плакал, как ребенок беженцев, разлученный с родителями, как невеста, потерявшая жениха, как мать, у которой отняли дитя, как мужчина, который утратил любовь.

Крышка всем играм. Пора закругляться. Хватит играть. Игры пошли прахом.

У Тодхаузена сердце готово было выскочить из груди. Он встал, налил Бите-Бите вина и дружески обнял его за плечи. Бита-Бита плакал навзрыд, и Тодхаузен погладил его по голове. Они не смотрели друг на друга, только Елена смотрела на Тодхаузена. Слезы застилали ей глаза, но она видела блюдечко волос Биты-Биты и руку Тодхаузена на нем. И полюбила эту руку с первого взгляда. Из этой руки поток невероятной жизненной силы перетек в нее. И показался ей светом, льющимся сквозь стеклянную крышу высокого-высокого дома, до которой ей во что бы то ни стало надо добраться, хотя лестница, ведущая вверх, может быть бесконечной.

Тодхаузен посмотрел на Елену и увидел, что полоска света вдоль сомкнутых створок раковины стала еще шире. Это мерцали глаза Елены, омытые слезами. И Тодхаузен с трепетом смотрел в них.

Рыдания Биты-Биты затихали, недалек был момент пробуждения небосвода.

Вот-вот наступит мудрое спасительное утро.

Интимная сестра

Покаяние Кирила Пелнса

"Ей принадлежит море, ибо она его сотворила, и суша дело ее рук".

- Она полагала, что любовь - это ручная работа. Что надо терпеливо сидеть возле бесконечного тонкого полотна и, подбирая цвета, кропотливо и бережно вышивать его. Чтобы получился гладкий рисунок, который хранился бы сто лет и у следующего за следующим поколения вызвал бы недоверие в том, что такую работу можно выполнить вручную.

Мы лежали на полу возле открытой дверцы печи, поближе к огню и теплу, и я рассказывал ей о пятнах ржавчины, которые оставляет на старой вышивке время, о дырах, которые прогрызают в ней крысы или моль, о том, что вышивка ветшает, беспомощно ожидая своего конца, и что нет никого, кто бы ее уничтожил. Улыбаясь, она потянулась ко мне и сказала, что верит - есть вещи, которые существуют вечно. Свет, через открытую дверцу печи озаряющий ее фигуру, существует вечно. И мое желание прикоснуться к отражению этого света вечно. Я не сопротивлялся и стал изменчивой цветной ниткой в ее иголке. И смотрел, как всерьез трудится она во имя вечности.

Но часто меня посещало необузданное желание портить ее тщательную работу. Ибо ее она любила жарче, чем мое страстное желание прикоснуться к ней. Я рвал нити, перекусывал иглы, корежил наперстки. После чего неизменно впадал в чудовищную немилость. И тогда мои желания становились такими нестерпимыми, что я подавлял их, растрачивая свою жизнь, так что она превратилась в никому не нужную истрепанную скатерть.

Как-то лежал я в постели грязной уличной девки, и единственной звездочкой в темноте был уголек сигареты. Моя рука касалась обнаженного, упругого бедра шлюхи, я пил и был счастлив на миг оказаться счастливым. И мир в этой душной тьме представал передо мной величественным и прекрасным. Я как будто стоял во впадине горы, перед стеной низвергающегося могучего водопада. Кто-то предоставил мне царский выбор - расправить мои несуществующие крылья и прыгнуть вслед за вольнолюбивой водяной горой или сложить их и, понаблюдав за стихией, вернуться обратно. Я возвратился, как делали это многие. Я шел, чтобы влиться в другой поток, от которого всегда бежал.