Праздношатание[Полная версия]

К этому примирению он приходит также и ведомый сомнительной стратегией под названием «любовь». Ребенок становится одним из нас, взрослых, он становится стандартной моделью с идентификационной карточкой. Для нас это, конечно, удача: личность, выросшая без запретов и препон может превратиться в некоего избалованного принца времен итальянского Ренессанса — само очарование и стилет под плащом. Даже Ницше нашел бы такую белокурую бестию лишенной присутствия духа. Нет, конечно, этого нельзя допустить.

Тем не менее, каждая жизнь начинается с трагедии неизбежного столкновения характера с реальностью. В результате мир выторговывает (иногда с большой удачей для себя) вежливого и полезного члена общества, но теряет столь же великолепное и аморальное, как ангел, существо.

Мы рождаемся странными, цельными и подлинными. С годами мы вырождаемся в людей.

Нечиста! Нечиста!

Вот неожиданная интеллектуальная связь — легкомысленная связь, скажут некоторые — которую я только недавно открыл.

Мне неприятно видеть косточку от маслины или рыбные кости, отодвинутые к краю тарелки. Мне кажется, они должны лежать в отдельной посуде. Так, по–моему, было и всегда, поскольку я помню, на столе у нас всегда была миска для мусора, когда дети были маленькие; они ее называли «мусорная миска». Непонятно, почему это было мне неприятно, это не имело ничего общего просто с чистоплотностью. Я нашел ответ в «Чистоте и опасности» Мэри Дуглас.

Она написала эту книгу в шестидесятые, чтобы объяснить знаменитые, так называемые, скверны Левита. Исследователей всегда озадачивают законы относительно диеты, установленные Ветхим Заветом. Эти законы кажутся просто эксцентричными. Почему чиста была саранча, а не верблюд?

Я произвольно цитирую стихи из 11 главы Библии в переводе Короля Джеймса.

3 Всякий скот, у которого раздвоены копыта и на копытах глубокий разрез, и который жует жвачку, ешьте;

4 Только сих не ешьте из жующих жвачку и имеющих раздвоенные копыта: верблюда, потому что он жует жвачку, но копыта у него не раздвоены, нечист он для вас;

7 И свиньи, потому что хотя копыта у нее раздвоены и на копытах разрез глубокий, но она не жует жвачки, нечиста она для вас;

21 Из всех пресмыкающихся, крылатых, ходящих на четырех ногах, тех только ешьте, у которых есть голени выше ног, чтобы скакать ими по земле;

22 И сих ешьте из них: саранчу с ее породою, лысую саранчу с ее породою, жука с его породою и кузнечика с его породою.

29 Вот что нечисто для вас из животных, пресмыкающихся по земле: ласка, мышь, черепаха с ее породою,

31 Сии нечисты для вас из всех пресмыкающихся

Эта классификация кажется, по меньшей мере, эксцентричной. И что бы там не делала ласка, она не пресмыкается.

Книга Дуглас о неопределенности и о категориях. Она говорит, что евреи, брошенные на произвол судьбы в пустыне, заботились о том, чтобы через церемонию еды обезопасить свои отношения с Богом. Законы рациона должны были быть четкими и ясными, и это могло быть осуществлено только путем проведения жестких границ. Чтобы выделить категорию, надо было исключить все, вызывающее сомнение. «Когда что–либо классифицируется, как аномальное, выявляются общие черты группы, к которой это что–то не принадлежит.» Израильтяне находили чистоту в нерушимости категорий.

Итак, косточка от маслины на краю тарелки может быть заявлена аномальной. Она уже больше не еда; у нее нет формального права на существование. (Хотя, если она положена на блюдо, специально заготовленное для таких вещей, она принимает определенную идентичность: становится полуофициальным «мусором»). Категория «еды» удовлетворительно переопределена, заострена, выделена.

И, значит, найдя косточку от маслины на левом краю своей тарелки, мысленно обратившись к «Левиту», я обязан кричать: «Нечиста! Нечиста!»

Смертность

Я написал этот фрагмент, наверное, пять лет назад. Когда я вспоминаю, что моему старшему сыну уже около сорока, ощущение смертности пронзает меня. Даже перечитывая это предложение, я ощущаю небольшой внутренний крен. На мгновение меня охватывает паника.

Отчего все это? Бог знает, это не страх за Джона или за других моих детей. Им суждено прожить собственную жизнь, умереть собственной смертью. Но это и не страх за себя. Я не слишком озабочен своей смертью, по крайней мере, насколько я могу ее осознать. Я надеюсь, она не будет чересчур болезненной, но смерть, сама по себе, кажется мне, в худшем случае, неоспоримым фактом. Ну, не рядовым фактом… Или я заблуждаюсь?

Это не от отсутствия воображения: я привык думать о собственной смерти с юности. Я пытался визуально представить небытие. Я ложился на спину, расслаблял все мускулы один за другим, пока не чувствовал себя совершенно расслабившимся, потом задерживал дыхание и пытался вообразить, как я лежу мертвый под небом прерий. Полноту картины, увы, нарушало сердце: оно не желало иметь ничего общего со всей этой потворствующей моей глупости ерундой. Оно продолжало колотиться, и слишком сильно для воображаемого ощущения состояния, которое, по определению, не допускает никаких ощущений.