Предания вершин седых (СИ)

— Трудно это, Олянка... Ты в душе моей как солнце сияешь, а все прочие девушки в его лучах меркнут, как звёзды. Но я хочу счастья тебе, где бы и с кем бы ты его ни обрела.

Может быть, для него и лучше было бы вернуться домой, чтобы не видеть Олянку каждый день (с глаз долой — на душе покой); желая облегчить ему эту задачу, Олянка ушла сама — перебралась на Кукушкины болота, а в родительский дом заглядывала изредка. Сказались на здоровье людей военные лишения, и в городе то и дело вспыхивали хвори. Рамут лечила зимградцев, а Олянка делала всё возможное у себя. Теперь она сама варила Бабушкино зелье, добавляя в него и свою кровь, и кровь готовых помочь членов Стаи. Она думала, что горожане не догадывались, кто их зимой спас от повального недуга, и опасалась сперва, что её помощь не примут из страха перед оборотнями, но оказалось, что все давно всё знали, но открыто благодарить Олянку то ли стеснялись, то ли не хотели смущать её... Как бы то ни было, целительницу впускали в дома к хворым хоть и с робостью, но уважительно. При дневном свете Олянка почти не отличалась от обычных людей: руки становились человеческими, шерсти на лице у неё, к счастью, не росло, а острые мохнатые уши она прятала под шапочкой. И старалась сдержаннее улыбаться, чтоб не показывать клыки.

Корислава стала супругой Морозки и переселилась в Белые горы. Свадьбу праздновали в два приёма: в первый день — на родине у Морозки, а во второй — в доме кузнеца. Олянку на домашнее торжество звали и родители, и сама «виновница» Корислава, но ей почему-то не хотелось приходить. Не то чтобы она была особенно злопамятной, но нелюбезное обхождение Морозки при первом знакомстве засело осадком в душе. Женщина-кошка потом попросила прощения и не проявляла вражды к сестре своей суженой, но относилась к ней сдержанно, без особенного тепла и дружбы, была с ней учтива, но немногословна. Она прилежно старалась воздавать должное добрым делам Олянки и справедливо учитывать их, но всё ж не чувствовала Олянка в этом уважительном и справедливом отношении душевной открытости и дружеских устремлений. Оттого и тяготилась она приглашением на праздник, на котором хотя бы один из присутствующих будет не радоваться ей искренне, а лишь «воздавать должное» и старательно мириться с её обществом. Олянка, не страдая болезненным честолюбием, не жаждала завоевать  всеобщую любовь, она помнила слова Бабушки: «Есть враги, которые могут однажды стать самыми верными друзьями; за них стоит побороться. Врагам, которым суждено остаться врагами, не стоит отводить места ни в сердце, ни в мыслях». Хоть между ней и Морозкой не шло речи о вражде, но Олянка применяла к себе эти слова по-своему: всем подряд мил не будешь, не стоит печалиться из-за чьей-то нелюбви; главное, чтоб ты был любим теми, кто важен для тебя. Родители, братья и сёстры будут ей рады, так зачем огорчать их своим отчуждением и отдалением? Коли не воспылала Морозка к ней горячей дружбой, так это не вина и не забота Олянки. Из-за учтиво-прохладного отношения одной не очень близкой родственницы отказаться от встречи с любящей семьёй? Ну уж нет. Рассудив так, Олянка нашла для себя золотую середину: пришла на праздник и от души поздравила сестрицу, но засиживаться не стала, сославшись на дела — что называется, и волки сыты, и овцы целы.

И всё же ощущала в себе Олянка некоторую отстранённость от людей. Она и прежде, до превращения, не особенно стремилась к обществу и одиночеством не тяготилась, а теперь эта черта в ней только усилилась. У неё и в Стае ни с кем крепкой дружбы не завязалось, кроме, разве что, Куницы, но у той теперь были свои, семейные заботы. У них со Свилимом родилась дочурка, которую новоиспечённая матушка воспитывала в духе своего ненаписанного пособия о закалке мягкого места. Родительницей она стала в меру заботливой, но дитятко не баловала.

О Радимире и Рамут Олянка старалась не думать, отпуская прошлое то белой голубкой, то лебёдушкой... Записная книжка Северги с не отправленным письмом всё так же хранилась у неё. По-хорошему следовало отдать её Рамут, но не хотелось тревожить былое. Лишь единожды она не утерпела и в ясных, тёплых сумерках перенеслась туда, куда звала её странная, серокрылая тоска... Она очутилась на полянке, где журчал ручей и стояла сосна с человеческим лицом. Сердца коснулся холодок, былое всколыхнулось, ожило, набухло комом в горле. В этом величественно-спокойном и суровом лице проступали черты Рамут.