Преданная (СИ)

Отсутствие новых мучительных толчков мой организм воспринимает как истинное чудо. Скопившиеся за долгие дни и недели эмоции начинают выливаться из меня нелогичными слезами. С губ срываются всхлипы.

Мне не плохо, просто…

— Юль, — Тарнавский зовет меня как-то глухо. Я знаю, что надо на него посмотреть, но мотаю головой.

Не готова. Потом.

Тянусь к лицу ладонями, чтобы спрятаться в них. Тормозит. Сжимает мои кисти и впечатывает в стену.

— Юля блять, — рычит, пугая. Я знаю, что плохо не сделает, но вместо того, чтобы исполнить элементарную просьбу, жалко скулю. — Юля… Блять, Юля… — Он пытается ласковей, и я тоже пытаюсь взять себя в руки.

Слава отпускает запястья, сжимает мои щеки. Ведет по ним большими пальцами, собирая влагу. Опускает мое лицо, тем самым фокусируя внимание на себе.

Я все еще вижу в его глазах отголоски желания. Я вижу в них наш секс. Его прерванный ритм. Неутоленную похоть. Неконтролируемую потребность обладать. До конца довести. Поставить печать. Но поверх этого — плотная корка трезвости.

И это вызывает во мне непреодолимое желание полагаться.

— У тебя месячные, Юля? — Он спрашивает серьезно, сведя брови. И я хотела бы соврать, но какой уже смысл?

Медленно мотаю головой.

Возвращаюсь к нему. Он закрывает глаза, бьется своим лбом о мой лоб. И в губы снова летит, только не что-то до чертиков романтичное, а закономерное:

— Пиздец блять.

Глава 40

Юля

Несколько следующих секунд я вовсе не дышу. Поспорить сложно: полный, блять, пиздец.

Но я в нем уже столько живу, ваша честь… Вы бы знали…

Слава резко выдыхает.

Отрывается от моего лба. В глаза не смотрит — снова вниз. Не агрессивно, но настойчиво давит на мое бедро. Я должна с него… Слезть.

Ничего ужасного не происходит (точнее не так: все ужасное уже произошло), но я все равно воспринимаю закономерную бессловестную просьбу болезненно.

Подчиняюсь. Ступаю на пол. Поправляю белье. Веду основанием ладони по все еще влажной щеке. Не знаю, почему, но слезы из глаз продолжают сбегать.

Получаю его взгляд, а свой увожу.

Хочу наклониться, но он опережает. Успевший поправить брюки Тарнавский приседает и одним размашистым движением сгребает с пола всю нашу одежду.

Он, кажется, уже все это пережил. А я еще нет. У меня между ног — отголоски его болезненно-страстных движений. Пытаюсь настроиться. Тянусь за своим топом и юбкой, но вместо того, чтобы отдать их, он уводит руку за спину, набрасывая мне на плечи свою рубашку.

На пару секунд цепенею. Прикрываю глаза и вдыхаю.

Что ты от меня хочешь, Слав? Я просто не понимаю…

Продолжаю чувствовать на себе стянувшую кожу слюну, между ног — кровь вперемежку со смазкой. Я вся пахну им, во мне — фантомные толчки, этого более чем достаточно, но прикосновение к коже его одежды все равно будоражит.

Выталкиваю из себя дурацкое:

— Спасибо.

Смотрю вокруг. Понимаю, что мы сделали это просто в предбаннике. Дурацком предбаннике ночного клуба. Вот так ты лишилась девственности, Юля, поздравляю. Маме что ли позвонить…

Сарказм не спасает. Жалость к самой себе подкатывает к горлу. Изо всех сил душу всхлип.

Не хочу смотреть на него. Объясняться. Ничего не хочу. Только уйти.

Делаю шаг навстречу и протягиваю руку.

— Можно мне вещи, пожалуйста, — звучу, как разбитый хрустальный бокал. Не очень.

Вместо того, чтобы облегчить мою участь, Тарнавский уводит руку с моими вещами дальше.

Заставляет посмотреть на себя.

Даже не подозревает, какой силы боль причиняет. Я вынуждена встретиться с абсолютно трезвыми, пронзительными и пронзающими миллионом лезвий глазами. Мои в ответ наполняются слезами.

Жмурюсь, услышав рубленное:

— Блять.

Он без слов берет меня за руку и ведет. Куда — даже не пытаюсь угадать. Вглубь кабинета.

Подводит к дивану (оказывается, тут был диван, а мы…), приказывает сесть.

Подчинившись, слежу, как направляется к мини-бару, достает оттуда воду, берет стакан и наполняет.

Вернувшись, протягивает.

— Пей.

Руки дрожат, в пальцах почти нет сил, но вариант «ослушаться» я не рассматриваю.

Действительно пью. Только под его взглядом это до чертиков сложно. Смотрю вниз — давлюсь. Запахиваю рубашку сильнее.

Я прекрасно понимаю, что он там и так все уже увидел и прятаться поздно, но накатывает запоздалый стыд.

На третьем глотке вода начинает вызывать тошноту. Пытаюсь отставить, но рука все так же дрожит.

Тарнавский шагает ближе, давит ладонью на стекло. Я снова вынуждена на него посмотреть. И снова при взгляде мне хочется плакать.

Губы дрожат, я их кусаю.

— Пей, Юля. И не плачь, — мужчина сам же кривится на своем приказе. Наверное, понимает, что… Это не от меня зависит. Прокашливается. Смягчается.

Я заторможено слежу, как садится на корточки у моих ног. Сжимает пальцами голые колени. Смотрит в лицо снизу-вверх.

— Если можешь, не плачь, — и уже не приказывает, а просит.

Я стараюсь. И успокоиться, и сделать хотя бы еще парочку глотков. Все же отдаю стакан, когда он начинает больно биться о зубы.