Преданное сердце

"Господи, неужели она сделала аборт, или, может, случился выкидыш?"

— Вчера вечером у меня снова началась менструация. Просто я пропустила один месяц, вот и все.

Я начал целовать ее заплаканное лицо, не обращая внимания на спешивших мимо нас американских солдат. Я говорил ей, что у нас еще родятся чудесные дети, что худа без добра не бывает. Когда мне показалось, что Эрика наконец успокоилась, она снова разрыдалась.

— Прости меня, пожалуйста, — сказала она сквозь слезы, — я так перед тобой виновата.

— Эрика, милая, что же тут прощать?

— Нет-нет, я знаю, что виновата.

Я проводил Эрику до библиотеки, и мы договорились встретиться завтра, потому что сегодня, объяснил я ей, мне нужно идти на проводы Вильямса.

Проводы, надо сказать, удались на славу. Я пришел первым и ушел последним. Мистер Суесс выставил бочонок пива, а виски было — хоть залейся. Собрались все без исключения. Пару часов мы занимались тем, что ели и пили, а потом начались застольные песни — американские и немецкие вперемешку. Когда дошли до середины "Ca, са geschmauset",[68] я задумался — откуда у меня такое прекрасное настроение? За весь день я узнал одну-единственную новость — то, что Эрика не беременна, но это вряд ли могло быть причиной моего ликования, потому что я, как и Эрика, настолько свыкся с мыслью о будущем ребенке, что было ощущение, будто он уже родился. Чья очередь греть бутылочку, чья очередь менять пеленки? Допевая "Твои глазки — словно сказки", я пришел к выводу, что в столь игривое состояние духа привело меня все-таки сказанное Эрикой. Когда же затянули "Du kannst nicht treu sein",[69] меня вдруг осенило, что со свадьбой, которая была назначена на следующую неделю, теперь можно и подождать. Почему бы не отложить ее на месяц-другой? Потом мы пели "Спокойной ночи, Ирэн", и моя будущая жизнь постепенно приобретала все более ясные очертания. Эрике надо будет сказать, что родители настаивают на том, чтобы мы поженились в Нашвилле. Помолвка-то ведь прошла без них, так что на свадьбе они хотят быть во что бы то ни стало. Они уже договорились и насчет церкви, и насчет клуба, и знакомым всем сообщили. Не захочет же Эрика ставить их в глупое положение. Разумеется, когда я вернусь домой, все это сразу же будет исполнено в действительности, а тут и Эрика приедет. Ну вот, прямо камень с души свалился! Все запели "Freut euch des Lebens",[70] и тут ко мне подсел Вильямс.

— Ну, Дейвис, жалеешь, что я вас оставляю?

— Спрашиваешь! — ответил я.

— Как тебе Олсон?

Олсона прислали к нам на место Манни. Он был из Миннесоты, носил короткую стрижку — даже короче, чем требовалось по уставу, и имел ровно два галстука, на одном из которых были изображены взлетающие над болотом утки, на другом — бороздящий волны парусник.

— Галстуки у него — будь здоров.

— А Элрод?

Сержанту Элроду предназначалось место Вильямса. Он, как и Вильямс, был родом из Алабамы, но Элрод, во-первых, был белый, а во-вторых, слыл поборником крутых мер. Он уже успел сообщить нам, что многое теперь будет по-новому.

— Чем больше я думаю про Элрода, тем сильнее жалею, что ты от нас уходишь.

— Подожди, вот уеду — тогда поймешь, кто был твоим настоящим другом.

— Да я и сейчас понимаю.

Вильямс оказался пророком. Он еще не успел сесть в поезд на Бремерхавен, а Элрод уже созвал нас всех для беседы.

— Нечего и говорить, — сказал он, — что дисциплина у вас явно хромает. Я и раньше слышал, что вы тут живете, словно на гражданке, а теперь и сам вижу — факт. Так вот, этому будет положен конец. Хотите, чтобы между нами все было тихо-мирно, давайте соблюдать правила.

А мы их не соблюдали, что ли? Вся беда была в том, что Элрод начал изобретать новые правила. Перво-наперво он заявил, что ходить все время в штатском — сущее безобразие, и для устранения этого изъяна стал устраивать субботние проверки: утром обходил все наши комнаты, а мы должны были встречать его стоя, в полном обмундировании, предварительно открыв настежь шкафчики с вещами. На нем всегда были белые перчатки, чтобы проверить, нет ли где пыли, и если таковая обнаруживалась или если он находил, что у кого-то плохо начищены башмаки или пряжка, то провинившемуся запрещалось весь день выходить на улицу. Однажды, разглядев на галстуке у Эда Остина пятнышко от соуса, он оставил его дома еще и на воскресенье.