Преданное сердце

Из бесед с Манни я усвоил, что неплохо было бы поднатаскаться в философии, поэтому сегодня я захватил с собой томик Кьеркегора, который Манни дал мне почитать. Повальное увлечение экзистенциализмом все еще продолжается. О Кьеркегоре я, вообще-то, могу немного поговорить, но никогда его не читал, и сейчас, думаю, самое время этим заняться. Я усаживаюсь в кресло в сторонке от Эрики. В предисловии много чего написано про Марселя и Ясперса, но сегодня меня больше интересует сам Кьеркегор, поэтому я начинаю сразу с авторского текста. Читается книга хорошо. Вместе с Кьеркегором мы приходим к выводу, что вечность важнее времени, что страдание лучше греха и что эгоизм принесет человеку много горя. Еще немного — и мы думаем, что Бог находится за пределами разума, но тут я замечаю, что мысли мои начинают сбиваться. Бог меня как-то уже больше не волнует, философские парадоксы отступают, у меня перед глазами лишь тонкие бедра Эрики, и они раздвигаются, и я вижу, то что между ними… Как-то в разговоре о живописи Манни употребил новое для меня слово "чиароскуро";[10] по-моему, оно очень хорошо подходит для этих бледных бедер, для этих лоснящихся черных завитков. Я помню, как поблескивали эти волосы в полумраке комнаты, когда на них падал нечаянный луч света с улицы. Нет, определенно, с Кьеркегором у меня ничего не получается, и я откладываю книгу в сторону.

До закрытия остается еще полтора часа. Слова Манни о писателях-южанах не кажутся мне убедительными, и я жалею, что мне не хватает образованности, чтобы достойно ему возразить. Но если я не умею поставить Манни на место, то есть ведь много других людей, которые способны это сделать, — и внезапно у меня возникает желание почитать что-нибудь из того, что эти люди написали. Взяв с полки антологию поэтов Юга, я быстро ее перелистываю и нахожу "Оду на смерть конфедерата" Аллена Тейта — забористая вещь.

Надгробья одно за другим, не страшась наказанья,
Отдают имена на потеху стихиям,
Воет ветер, ветер без памяти…

Как всегда, я оказываюсь во власти стихов, поэтов Вандербилтской школы, а когда дохожу до строк:

Там кроткий змей зеленеет в листве шелковицы,
И беснуется жало, пронзая глубокую тишь, —
Кладбищенский страж, у него мы все на счету!

меня охватывает какое-то нездешнее очарование. Затем я нахожу поэта, чьи стихи действуют на меня сильнее всего. Это Доналд Дэйвидсон, мой старый учитель. Я читаю его стихотворение "Ли в горах" и, кажется, слышу глуховатый голос самого Дэйвидсона, декламирующего те самые строки. Окончена Гражданская война, и генерал Роберт Ли, ставший президентом Вашингтонского университета, обращается к своим студентам:

Юноши, Бог отцов справедлив
И милостив, кровью своей, окропившей
Младой ваш алтарь, отмеряет Он дни,
Отмеряет добро,
Тем даруя нам жизнь…
Он никого не забудет, не отречется
Ни от своих детей, ни от детей их детей —
Ни от кого в грядущих веках, в ком бьется верное сердце.