Преданность. Повесть о Николае Крыленко

— Вы думаете, почему сынок мясника на вас с Митяем взъелся? Очень даже просто: отец у него большим делом ворочает, а в случае чего — и богатство его тю-тю! Вы как считаете: ваших родителей турнули из Петербурга за распрекрасные глаза? Нет. За полную их справедливость. Студенты да рабочие, как я теперь понимаю, большая сила, они у таких Пржиалковских — как кость рыбья в горле… Да, а вот моему Митяю не повезло: мамку не помнит. Покуда я воевал, она умерла, надорвалась на непосильной работе, когда ему и четырех лет не было. И отец инвалид. Изуродовался я не на войне, а на бойне, вернее, в мастерской при этой самой бойне — тоже Пржиалковскому принадлежит. Ему, лысому черту, главное прибыль, а о том, чтобы обезопасить рабочего человека, заботы нет. Вот я и угодил в машину, подсклизнувшись. Теснота, мокрота там и воздух шибко спертый. У меня возьми и закружись голова. Теперь вот на жестянку перешел, на нового хозяина спину гну, а он, хотя и молодой, но не хуже самого Пржиалковского выжимает из нашего брата все соки. Вот вы и скажите: куда деваться?

«В самом деле, некуда», — подумал Николай. Однажды они с Митяем побывали на бойне. Дурманящие запахи — кровь с мочой — заставили их выскочить на воздух тотчас. Однако Николай успел заметить, что у рабочих были зеленые от усталости лица.

— И в мастерской не лучше: мазут, копоть, — сказал отец Митяя. — Уродуешься, понимаешь, по десять — двенадцать часов, а получаешь гроши.

Иногда жестянщик принимался показывать фокусы, которых знал великое множество, или, вооружившись огрызком карандаша, говорил:

— Вот вам кребус, попробуйте разгадать. Что, кишка тонка? Это — вензель императрицы Екатерины II, а это, стало быть, изба, потом вилы, коза, подкова, крот и две смерти. Что получается? Невдомек? Очень даже просто: «Екатерина вторая избавила казаков от смерти». Вопрос: почему она их избавила? Потому, что они — оплот самодержавия.

Однажды он под строгим секретом показал ребятам листок парафиновой бумаги с текстом, отпечатанным неведомо каким способом.

— Вчера из-за этих листков у нас в мастерской такая кутерьма поднялась! Сам хозяин прибежал… Кто их подбросил нам, когда — неведомо, только в этих листках вся правда прописана о нашем брате трудящем. Читай и молчок — зубы на крючок! — Он водил по бумаге огрубевшим от работы с жестью пальцем и читал по складам: — «Освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих…» Видал, как завернуто? Не иначе, какие студенты орудуют, — и хитренько, как заговорщик, глянул Николаю в глаза. Сказал вскользь: — Вы бы меня со своим отцом познакомили. Он, видать, голова светлая. У нас в России дураков в ссылку не загоняют.

Узнав об этом, Василий Абрамович отчего-то сильно разволновался, обещал непременно заглянуть в хибарку жестянщика, но так и не собрался, объяснил занятостью. Но все было проще: имея четверых детей, он не решался рисковать относительным благополучием своей семьи, поэтому по возможности избегал всего, что могло так или иначе нарушить этот покой. Чем грозят запретные листки, о которых рассказал сын, ему было хорошо известно.

Быть может, по этой причине Василий Абрамович ни с кем из люблинцев — за исключением немногих — близко не сходился и слыл среди них нелюдимом. Жил он замкнуто, свободное время проводил в кругу семьи, и никто из тех, с кем ему приходилось сталкиваться на службе или в иных местах заштатного польского городка, даже не подозревал о том, как тяготили его обязанности чиновника по акцизному ведомству. Еще не старый, образованный человек, он мог бы при желании легко выдвинуться, но не хотел менять своих взглядов, жил, заботясь лишь о том, чтобы его детей не засосала, как он говорил, затхлая обывательская среда. При всем при этом дружбу Николая с сыном жестянщика он поощрял, говорил:

— Этот мальчуган безусловно порядочный человечина. Кстати, что у него с глазами?

— Трахома, а на лечение у них с отцом нет денег.

— Вот что, приведи-ка своего приятеля в среду, я его доктору покажу. Славный такой есть у меня знакомый врач, без спеси и весьма знающий. Разумеется, сделаем это осторожно, чтобы не смутить парня.

Однако благим намерениям отца осуществиться было не суждено: вскоре отставного солдата арестовали и куда-то увезли, а Митяй уехал к тетке в Петербург.

Дылда злорадствовал:

— Закатали твоих дружков. Дождешься, и тебя турнут из Люблина, потому что вся ваша семья меченая. Ишь чего захотели: равенства для быдла! Богатый голодранцу, что свинья гусю, — не ровня. Богатство и бедность от бога, а всякие смутьяны только мешают жить добрым людям.

— Это ты-то добрый? Живоглот ты, и твой отец такой же, тухлое мясо рабочим сбывает, пользуется их бедностью.

Бывало, дома Николай рассказывал о стычках с однокашниками. И тогда отец усаживал его напротив себя и раскрывал томик «Трактатов об ораторском искусстве». Это походило на ритуал.