— По голове? И я смогу?
— Сможешь, — подтвердила я. — Обязательно сможешь.
— И даже гусака?
— И даже гусака. Перышки у гусей на голове такие мягкие-мягкие, тебе понравится.
Глаза у сына загорелись.
Мы уселись в зале и играли в космическое путешествие до самого вечера. А когда Олежка заснул, и мы с мамой перебрались в кухню, чтобы под негромкое бормотание телевизора перегладить белье, я сказала ей, что остаюсь. Просто сказала, не став ничего объяснять и не спрашивая у нее совета, и снова повернулась к столу, на котором гладила, и к утюгу.
— Лаврик, значит, не знает еще ничего, — складывая белье в стопку на стуле, проговорила она после короткого молчания.
Сердце у меня екнуло.
— Нет. — Я тоже помолчала, доглаживая наволочку, но потом отложила ее и все-таки посмотрела на маму. Ее брови были чуть сдвинуты, а губы — сжаты, и на мгновение я испугалась, что она станет уговаривать меня позвонить сейчас. — Я скажу ему, мам, но потом, ладно? Когда он прилетит из Москвы. А сейчас я хочу всего лишь два дня покоя. Они ведь не сделают погоды.
— А ребенку когда скажешь?
— Когда поговорю с Лавриком, — сказала я.
— А Егору?
Я отдала ей наволочку и невесело улыбнулась, пряча чувства.
— А зачем мне ему говорить? И так узнает. Я ведь не к Егору возвращаюсь, мам, я просто здесь остаюсь, дома. У себя дома.
Мама аккуратно сложила наволочку и положила на стопку белья, а после дотянулась теплой рукой, пахнущей дрожжами, до моей щеки и с легким вздохом погладила меня по лицу.
— Упустила я тебя. С отцом все возилась, пока он болел, не до тебя было, а потом ты замуж вышла и уехала... упустила. Выросла ты без меня, Никуш. Не знаю вот, какой совет тебе сейчас дать, да и нужен ли он тебе. Ты уже давно сама все решаешь...
Я обняла ее и поцеловала в щеку, не зная, что на это ответить.
— Ну что ты, мам. Ничего ты меня не упустила, — сказала неловко. — А решить, так, конечно, я сама должна все это решать. Я же уже взрослая.
На следующий день я, вернувшись из садика и приготовив ужин, взялась за дела. Я перекопала огород, почистила курятник, постелила свиньям свежую подстилку из сена, не забыв позвать сына, чтобы он мог почесать хрюшек за ухом и послушать довольное «фру-фру». Поросята тыкались гладкими пятачками в просветы между досками загона, и Олежка хихикал и пытался их пощекотать.
Марина сказала, что мне надо всего лишь получить справку у врача — и наш садик будет готов принять моего сына в среднюю группу. И я буду видеть Олежку целый день, а значит, не придется думать, с кем оставлять его, если я и мама будем работать одновременно.
Это был бы прекрасный выход, размышляла я уже вечером, сидя с сыном на полу среди разбросанных игрушек и пытаясь заставить себя не думать о Егоре. Я вспоминала его слова о любви — и мое сердце трещало и искрило, как подожженная бенгальская свеча. Я вспоминала его слова о доверии — и свеча гасла и чадила удушливым дымом мне в лицо.
Я сделала свой выбор без оглядки на возможность быть с ним снова, и это была правда, но сердце к вечеру начинало стучать особенно громко:
— Сынок, — сказала я, поднимаясь и глядя на часы, когда маленькая стрелка подползла к девяти, — давай-ка доигрывай и собирай игрушки. Я сейчас поговорю по телефону и будем купаться и спать. Мам!
— Ау? — откликнулась она из кухни, где смотрела сериал.
— Я выйду на улицу, поговорю. Глянешь, чтобы Олежка игрушки собрал?
— Гляну. — Она кивнула мне, когда я прошла мимо, схватив на ходу ветровку с вешалки в прихожей, и, к счастью, ничего спрашивать не стала. — Гляну, иди.
Я вышла на крыльцо и спустилась по ступеням, вдевая руки в рукава ветровки. Ветер был еще теплый, но ночная прохлада уже опускалась на землю и иногда ухитрялась пробирать до костей. Я вздрогнула, доставая из кармана халата телефон, запахнулась, стуча зубами и кляня себя за голые ноги, но домой все же решила не возвращаться.
Уверена, через две минуты я забуду о холоде. Лаврик умеет злиться так, что у собеседника дым валит из ушей.
Он взял трубку на третьем гудке и ответил невнятным «а». На заднем фоне читала новости диктор — я краем уха услышала, как снова сообщают о взрыве КамАЗа, которым управляла террористка-смертница, где-то в Чечне, но Лаврик тут же переключил канал, и до меня донесся звук рекламной заставки.
— Привет, — сказала я.
— Привет, Никанор Палыч, — сказал Лаврик, зевнув, но тут же оборвав зевок. Я услышала, как он шевелится, устраиваясь поудобнее. — Случилось что? Я только домой приполз с работы, не стал уже вам звонить.
— Нет, — сказала я, — ничего не случилось.
Пауза была полна его неверия, которое я ощущала даже на этой стороне линии.
— Лаврик, только не ори, ладно? Я... я передумала приезжать, — наконец сказала я, и слова, будто шершавый песок, проскребли путь по моему голу. — Я останусь тут, как и хотела сначала. Мне предложили работу. Олежку берут в садик, нужна только справка от врача. Зарплата пока будет небольшая, но...