Преданный и проданный

— Узнаю потёмкинскую породу, вылитый Александр Васильевич, чуть что — за плеть... Так его, старого бездельника, чтоб не обижал племянников да иную родню. Ещё и я добавлю... Здравствуй, сестрица, поднимайтесь в дом. А почто без хозяина?

— Нету нашего хозяина, батюшка братец, помер Александр Васильевич. — Мать неожиданно бухнулась в ноги Кисловскому и заголосила: — Не оставьте нас, братец, милостью своей, сироты мы горемычные... Прими в семью сына моего Гришеньку... Некому за нас заступиться, притесняют все кому не лень...

— Ну-ну, встань, сестрица, негоже тебе передо мной в ногах валяться, чай, не дальняя родня... Не знал о горе твоём. — Кисловский перекрестился. — А может, и лучше, прости, Господи — о покойном дурное говорю, — но зверем был, и слова доброго не стоит... А что до Гришки, пусть живёт при мне, места за столом хватит, а там, глядишь, и к делу пристрою.

— Наказывал покойник книжному разуму учить его, на ходу ловит. — Дарья Васильевна, всхлипывая, не забывала о деле. — Девчонок хоть замуж растолкаю, а этот беззащитен совсем...

— Да уж видел беззащитность его... У, волчонок, потёмкинская порода. — Советник коснулся рукой чёрной овчины Гришкиных волос, тот и впрямь оскалился и дёрнулся, будто ударили. — Не укуси, потом жалеть станешь... Грамоте разумеешь? И по старому письму и по новому? Самоуком? Ну, молодец, будешь мне перед сном почитывать, а осенью в пансионат представлю, а там посмотрим. Записан-то куда служить — в конногвардейцы? И там грамота не помешает. Степан, сведи коней и узлы доставь в комнаты... Ктой-то сюда скачет?

Гришка обернулся и залюбовался подлетевшим к крыльцу конником: зелёный, шитый золотом мундир, пышная сорочка, сверкающая, кипенно-белая, длиннющая шпага, сверкающие сапоги со шпорами, золотой эполет на плече. Забежав стройными ногами по ступеням крыльца, офицер козырнул Кисловскому:

— Эстафет, ваше превосходительство, велено в руки передать и ещё на словах прибавить: его сиятельство оберсгермейстер её величества граф Кирилла Григорьевич Разумовский имеет честь просить вас прибыть в Петров день на торжественный молебен в честь пребывания в Москве её императорского величества матушки Елизаветы Петровны... Нелепо быть при всех регалиях.

— Извольте передать его сиятельству согласие. Непременно буду. Ох уж эти регалии... — Кисловский досадливо запахнул разъехавшиеся было полы халата.

А Гришка с завистью и восхищением смотрел, как офицер, гремя шпорами, сбежал вниз, одним прыжком взлетел на коня, поднял скакуна на дыбки и, оставив после себя облако пыли, исчез, испарился в жарком мареве.

12

Одетая в светлые панталоны и белые чулки, она напоминала скорее юношу — стройного, лёгкого, немножко угловатого. Только тяжёлая копна волос под треуголкой выдавала её женственность. Фехтовала она осторожно, экономно расходуя силы.

— Мадам, я нападаю, — вкрадчиво и почтительно сообщил фейхтмейстер, человек сравнительно молодой, одетый с изяществом, аккуратные букли его парика кокетливо свисали на воротник камзола.

Будучи деликатным в обращении, нападал он, однако, напористо, активно. Екатерина, отступая, парировала удары короткими росчерками клинка, легко переступая обутыми в туфельки без каблуков ногами.

В кресле у стены строго восседала обер-гофмейстерина великой княжны, а по сути надзирательница, Чоглокова, приставленная Елизаветой. Двадцатишестилетняя фрейлина вовсе не выглядела молодой — державная обязанность и врождённое занудство, вечно написанные на лице, превращали её в нечто перезрелое и иссохшее. К тому же она явно не одобряла фехтовальной затеи своей подопечной. Она непрестанно бросала взгляды на Екатерину, недовольно поджимая губы, и вязальные спицы, которыми она орудовала с ловкостью, мелькали всё быстрее, так же неодобрительно позвякивая.

— Мадам... — снова предупредил фейхтмейстер, и шпага в его руке завертелась юлой.

Екатерина хладнокровно и даже равнодушно парировала удары и вдруг, вскрикнув, сделала молниеносный выпад, и парик наставника оказался на кончике её шпаги. Глядя на сконфуженное и, пожалуй, слегка испуганное лицо своего учителя, она засмеялась:

— Пардон, месье...

Тот растерянно хлопал глазами.

— Вы... изрядно фехтуете... Я недооценил.

— Я дочь прусского фельдмаршала, месье, и к тому же задира. Мне немало доставалось от мальчишек, и я привыкла защищать себя сама.

Чоглокова, потеряв терпение, отложила вязание:

— Ваше высочество, подойдите ко мне. — Екатерина шагнула к надзирательнице и не без озорства изобразила полупоклон. Фрейлина снова поджала губы. — Вы ведёте себя как простолюдинка — гогочете, кричите.

— Виновата, мадам. — Принцесса опять дёрнула коленкой и повернулась к фейхтмейстеру, намереваясь продолжить урок, но Чоглокова её остановила:

— Пора заканчивать. Нас ожидает архимандрит Симон для того, чтобы учить закону православному.

— Гут. Пусть войдёт.

— Но вы не одеты, как подобает.

— Перед духовным отцом я могу предстать в любом платье и даже без оного.

Лицо Чоглоковой пошло красными пятнами.