Преданный и проданный

— И султана к чертям свинячьим, — беспечно махнул рукой Радзивилл. — С него зараз нема толку, война с москалями началась без нашей помощи. — Бритая голова воеводы и отвислые щёки лоснились, выпученные глаза плотоядно сверкали, он мощно работал челюстями, пережёвывая окорок.

Но Доманский не отступал:

— В самый раз, проше пана, подослать княжну падишаху. Явление наследницы престола вызвало бы упадок духа среди москалей, а Европу направило бы супротив Екатерины... Сирот жалеют.

— Европа чихнуть боится без дозволу России, эта курва немецкая и её сатрап одноокий армию имеют наисильнейшую. Или забыл, как бегали конфедераты от Суворова?.. А что до княжны, коханы мой, то это гнилой товарец. Падишах её враз раскусит, а мне голову срубят. Она же никак не может запомнить как следует байку, что ей втолковали, даже в своих именах путается — то она Эметэ, то Пиненберг, то Володимирская, а зараз, гляди. — Тараканова. Прекрасна как ангел, пуста как пень трухлявый, пане коханку... — Радзивилл, пожав полными плечами, в глубокой задумчивости отхватил зубами очередной кусок окорока. Посмотрев на собеседника, с набитым ртом спросил: — Ты-то хоть знаешь, как её имя подлинное? Сколь не вбиваю в голову, что мужем Лизаветы покойной был Алексей Разумовский, а она всё Кирилла поминает, он, вишь, красивее... Хочешь — неси свою голову султану, а я до дому...

— Вы ж надежду дали паненке, князь.

— Э-э, — усмехнулся пан Радзивилл, — когда такая пташечка под одеяло лезет, чего не пообещаешь... — И, вспомнив что-то, рассмеялся, обнажив крупные зубы. — Я и так просадил на неё все злотые. Годи! Вернусь домой, паду в ноги Екатерине, она хоть и шлюха, а баба добрая, помилует. Да... сегодня же и еду. — Перестав есть, Радзивилл вдруг крикнул: Эй, гайдук, кунтуш и саблю! — С проворством, неожиданным для такой туши, он выскользнул из-под своего столика и забегал по спальне так, что края его сорочки заполоскались, как на сильном ветру. — До дому! К чёрту Неаполь! К чёрту Европу!

— А как же она? — растерянно вертясь на месте вслед за князем, вопрошал Доманский. — Векселя, расписки...

— Хай повесится, пане коханку, — отвечал ему воевода, натягивая штаны, — мне-то что? Ты и Огиньский свели меня с ней, вы и расхлёбывайте. Хай Огиньский ещё полонез напишет да ей подарит... Ля, ля-ля-ля, ля, ля-ля... — Он вдруг остановился и посмотрел на Доманского: — У меня тоска по родине, пане коханку.

— То не по-шляхетному, пане Радзивилл, — помрачнел Доманский. — С пани благородной, как со шлюхой, обращаться не можно!.. — возвысил голос он. Отступив на шаг, дёрнул вниз головой. — Я прошу удовлетворения.

Бросив к ногам Радзивилла перчатку, он вдруг выхватил шпагу. Князь изумлённо на него уставился, уперев руки в жирные бока.

— Бла-го-род-ная? — протянул он. — Да в её крови благородства ровно столько, сколько у дворовой сучки моего подпаска. Её батька не то пекарь, не то аптекарь из Праги. А ты, пан Доманский, — нахмурился он, но только для вида, — буянить будешь, позову конюхов с киями, они из тебя разом дурь выбьют... вместе с мозгами.

Сказав это, пан Радзивилл снова закружился по спальне, напевая какую-то мелодию.

2

«Оттоманская Порта, утвердившая вечный мир с Россией, вероломно нарушила святость оного, воровски вторгшись в пределы нашей державы любезной... Мы полагаем нашу твёрдую надежду на правосудие и помощь Господню, на мужество полководцев наших, графа Румянцева-Задунайского и князя Потёмкина-Таврического, и храбрость войск наших...»

И сразу после царицыного указа — потянулось по осенним российским просторам русское войско. Через берёзовые колки, ельники и сосенники, через холмы и болотца, под серым небом и моросью, по разбитой в хлябь дороге брели вольным шагом российские солдаты. Унылый однообразный солдатский строй местами перебивался новобранцами, одетыми в армяки и свитки, — сплошная рвань да лапти. Редкие офицеры на конях полуспали, утомлённые тряской дорог и угрюмой песней солдат.

Внезапно выскочивший навстречу войскам конный разъезд разогнал унылое спокойствие бредущих войск.

— Соступи!

— Дорогу!

— Дорогу светлейшему князю Потёмкину!

Там, где слово было немочно, действовала нагайка. Солдаты, шарахаясь в стороны, старались заглянуть в переваливающийся на ухабах дормез, влекомый шестёркой цугом, где в халате и хандре лежал на подушках мрачный Потёмкин.

Санечка, одетая в салоп и укутанная в одеяло, сидела рядом и, запинаясь от темноты и тряски, читала:

— «Я много Бога молю... чтобы укрепил твои силы душевные и телесные. Я тебя люблю и полную справедливость отдаю твоей службе. Пришло на ум, что ты мои шубки любишь... и для того вздумала снабдить тебя новою. Слушай, папа, я тебя очень и очень люблю...» — Санечка замолчала, потом добавила от себя: — Дрянь этакая. — И, покосившись на Потёмкина, который молча лежал, полуприкрыв глаза, продолжала читать: — «Твоя Екатерина... Александр Матвеевич тебе низко кланяется...» — Она, снова не удержавшись, сплюнула: — Тьфу, распутница.

— Не это, — проворчал Потёмкин.

Санечка, порывшись в портфеле, достала другую бумагу.