Преданный враг

– Это – Рейхстаг. А вот это, – вот, видишь? – та самая улица, где меня осколком жахнуло. Вот она… Ну, теперь там все по-другому, конечно. Но ты, Витя, все равно разыщи эту улицу и положи там цветок. Красную гвоздику.

– Может, розу? – предложил Пчела.

– Ну зачем розу? – отец терпеливо улыбнулся ему, словно неразумному малолетке. – Я же сказал – гвоздику. Только купи ее в Москве, да смотри, импортную не бери, бери нашу, подмосковную… Сделаешь?

Пчела кивнул. Шерстяная нитка описала последний виток, и его руки словно освободились от пут. Валентина Степановна опустила клубок в картонную коробку и робко предложила:

– Витюш, может, еще моточек?

– Мам, времени нет, серьезно… – покачав головой, Пчела приложил руку к груди и встал с дивана. – У меня ведь до самолета две встречи еще. Список лекарств где?

– В серванте, внизу, – показала мать. Пчела открыл створку серванта и взял еще один тетрадный листок, исписанный круглым материнским почерком. Он повернулся к родителям и улыбнулся:

– Ну все, давайте прощаться…

Ему и в самом деле нужно было спешить – до решающего разговора с Белым предстояло еще встретиться с Вахой и Асланом, чтобы обсудить все нюансы нового проекта. К тому же Пчела оказался без машины, поскольку Фила, доставившего его к родителям, срочно вызвали на съемки. К Аслану ему предстояло добираться самостоятельно.

Да, разговор с Сашей обещал быть трудным, при этом Пчела мог рассчитывать только на себя. Филу большинство коммерческих предприятий Бригады были, в общем-то, по барабану, ну а Кос – как это случалось в последнее время постоянно – наверняка встретит любое предложение Пчелы в штыки.

Так что убеждать Белого в перспективности нового дела, предложенного чеченцами, предстояло ему одному.

XXXX

После нескольких дней почти непрекращающегося снегопада наконец-то выглянуло солнце. Оно отражалось тысячами искорок в свежевыпавшем снеге, в широких окнах и на блестящих оцинкованных крышах окрестных домов.

Оля вышла на крыльцо их загородного дома на Рублевке и зажмурилась – после затянутого в шторы и занавески помещения неудержимый водопад солнца ее буквально ослепил.

С тех пор, как она вернулась из Америки, Оля почти постоянно находилась в подавленном состоянии. Виной тому был ее муж – Белов совсем перестал таиться и практически в открытую крутил роман с наглой и развратной актриской. То, что до отъезда во Флориду было для Оли лишь смутным подозрением, по возвращении в Москву оказалось отвратительным, гнусным и очевидным для всех без исключения фактом.

Ее душила обида и злость, поэтому первым ее порывом было – немедленно уйти. Но по зрелому размышлению Оля пришла к выводу, что открытый разрыв с Беловым – не в ее интересах. Во-первых, Саша был ей по-прежнему дорог, и терять его навсегда она не хотела. Зная крутой характер мужа, Оля вполне резонно опасалась, что стоит ей громко хлопнуть дверью – и Белов запросто может закрыть для нее эту дверь навсегда. А во-вторых, к своему удивлению и даже некоторому стыду, Оля поняла, что ей совсем не хочется жить прежней жизнью – в крохотной бабушкиной квартирке или на старой даче, без охраны, без прислуги, но зато с постоянной заботой о хлебе насущном. Оказалось, что она настолько от этого отвыкла, что сама мысль о ежедневной работе (где? кем?) оказалась пугающе недопустимой.

После мучительных колебаний Оля поделилась своей бедой с бабушкой. Совершенно неожиданно для Оли бабушка не возмутилась, не стала призывать на голову изменника все кары небесные. Ее реакция на слова внучки оказалась куда более спокойной и взвешенной. Тихим, бесцветным голосом бабушка выложила серию избитых советов, смысл которых сводился к одному: «Терпи, Оленька, перебесится – снова твой будет».

И Оля решила терпеть. Она старалась гнать прочь мрачные мысли, но проходили день за днем, а настроение у нее оставалось неизменно плохим. Вот и сегодня с утра она ходила как в воду опущенная – до той минуты, когда окатило ее с ног до головы светом не по-зимнему яркое, щедрое и праздничное солнце.

Мгновенно вспомнилось пушкинское «мороз и солнце – день чудесный!», невесть откуда на ее губах появилась чистая, радостная улыбка, и Оле с кристальной ясностью стало понятно, что все ее беды преходящи, и в конце концов все непременно будет хорошо.

– Ванечка! – обернувшись назад, позвала она сына. – Иди скорей, посмотри, какая прелесть!

Мальчик колобком выкатился на крыльцо и, тоже зажмурившись, спросил:

– Где плелесть?

Оля рассмеялась:

– Да вот же, везде…

Ваня разлепил глаза, сбежал по ступенькам и начал прыгать по квадратам плитки, которой был вымощен внутренний двор их усадьбы.

– Тили-тили, тлали-вали… – восторженно горланил он.

Оле тоже было и радостно и легко, и она тихонько подтянула сыну:

– Это мы не проходили, это нам не задавали! Парам-пам-пам!

Они весело пропели припев раза три (других слов песни не знали ни мать, ни сын), не обращая внимания на искоса поглядывавшего на них громилу-охранника. Вдруг створки ворот, погромыхивая, поползли в стороны, и во двор с неторопливой грацией гиппопотама въехал черный «Мерседес» Фила.