Предатель

Например, сушатся рукава от старой телогрейки. Вроде бы на какой черт они нужны, эти рукава? Не торопитесь с выводами. Эти рукава нужны, как крылья самолету. Обломались крылья — и пошел самолет носом в землю. Пропали рукава — то же самое, обувь-то марки ЧТЗ. Только Челябинский тракторный здесь ни при чем. Верха у ЧТЗ брезентовые, так сказать, с вентиляцией, гигиеничные, а вот подошва — из старых автомобильных покрышек. Если же на ноги натянуть разные тряпки, а потом еще и рукава и все это засунуть в ЧТЗ, то жить можно. Если же босиком или, допустим, в носочках, то не очень или, во всяком случае, не долго. Поэтому и сушилось на оградке печной всякое невероятное тряпье.

Штукатур — так почему-то звали старого вора — попил чай и, закурив крепчайшего самосада из закарпатской посылки, подозвал шестерку — Утку:

— Позовешь Чемодана из бригады Ивана Сибиряка.

Утка тут же сунул ноги в опорки и исчез в клубах пара. А Штукатур продолжал курить, о чем-то беседуя с двумя ворами, Яшей Черным и Николаем Чукоткой.

Штукатуру было лет под пятьдесят. Высокий и плечистый, со стремительными движениями и горящими серыми глазами, с крупным лицом, покрытым кружочками оспы. Оспинные следы белели на красноватом фоне. Более тридцати лет он был вором. Воровство — его профессия. Время от времени его садили, потом он освобождался и начинал все сначала. Но в лагерях он — неприкосновенная личность: «вор в законе».

Слово «вор», когда к нему добавляют слово «закон», не обязательно означает похитителя чужого имущества: таких на старой Руси похитителей называли «татями» и «шишами». Допустим, лет этак триста назад висел на дыбе некто Долгорукий, потомок того Долгорукого, который Москву основал. А начальник тогдашней прокуратуры Ушаков спрашивал у него: «А пошто ты, пес, воровал противно матушки нашей государыни Анны Иоанновны?» А князь явно ничего не похищал. Он был чем-то недоволен, против чего-то возмущался.

Впрочем, в наши времена воры — это волки, а у волков свои законы — волчьи, и они очень строги и беспощадны. Я не буду здесь рассуждать о них, но думаю, что человек, осудив себя сам, может приговорить себя даже к смерти или дать убить другим, но не могу допустить, чтобы человек мог осудить себя на рабство, на полное попрание своей чести и достоинства. Тот, кто осудил себя на рабство и согласен с ним, родился рабом. Раб, которому непереносимо рабство, имеет право применить к поработителю любые средства, любые без исключения: топор, нож, огонь, петлю, подкуп и любую жестокость — и будет прав. Поработитель — только человек и нередко ничем не лучше раба.

Между тем Утка ввел Чемодана. Такой же высокий, как и Штукатур, также лет под пятьдесят, но несколько грузный и оплывший, с массивным, бульдожьим лицом. Чемоданов Павел Власович — срок пятнадцать лет. Бывший председатель горисполкома. Имел два высших образования и кандидатскую степень по философии. Сидел за взятки, махинации, присвоение общественных денег и так далее.

— Садись, мил человек, — благодушно сказал Штукатур, протягивая вошедшему кисет с самосадом. — Закуривай. Ты меня знаешь?

— А кто тебя не знает? Ты — Костя-Штукатур, вор в законе.

Штукатур усмехнулся.

— В законе?! А ты, Чемодан, вор вне закона или как?

— Я вообще не вор, — поперхнулся дымом Чемодан.

— Ну да, конечно. Он — идейный борец за дензнаки, — ядовито пояснил Черный.

Штукатур тоже закурил и спросил:

— Ты ведь философ? Вот мне и интересно, а что такое с научной точки зрения вор. Вероятно, тот, кто ворует.

Чемодан пожал плечами и, сняв квадратные очки в дорогой оправе, начал протирать стекла тряпочкой.

— Да, если формально, то именно так: вор — тот, кто ворует, или наоборот: тот, кто ворует, тот вор.

— Хорошо пояснил, так сказать, с научной точки зрения, — засмеялся Штукатур. — Значит, если я вооружусь «фомичем», отмычкой или, допустим, автогеном, влезу к тебе в горисполком и вскрою там кассу, то я буду вором, поскольку ворую?

— У каждого человека своя профессия, — настороженно ответил Чемодан, — но в узком смысле слова — да, конечно.

Штукатур удовлетворенно хмыкнул:

— Ну, а если я без «фомича» и других инструментов заставил бы тебя отдать мне все эти деньги, обманул бы как-нибудь, тогда как?

— Ну, это будет видом мошенничества с целью присвоения средств, — не раздумывая, пояснил Чемодан.

Черный снова засмеялся:

— Хрен не слаще горькой редьки, что так, что этак, все равно воровство.

— В общем, да, — согласился Чемодан.

— Так, да не совсем так. Все зависит от того, кто этот вор или мошенник, — произнес Штукатур и крикнул кому-то в темноту нар: — Солдат, иди сюда.

К печке подошел плечистый высокий парень со сладко-красивым лицом.

— Видишь, Чемодан, этого мальца. Он был пограничником, охранял границу. Ему ее доверили, он давал присягу. А шпионы с той стороны платили ему деньги, он пропускал их внутрь, а потом за деньги выпускал.

— Ну, уж не обязательно шпионы, — буркнул парень. — Один попался, а так, в общем-то, контрабандисты: товар носили туда-сюда.

— Ну да, — не обращая внимания на его слова, сказал Штукатур.

— Ну, и кто же он, по-твоему, а?