ПРЕДАТЕЛЬ ПАМЯТИ

Барбара взяла фотографии, которые протянула ей монахиня. Они отражали почти все стадии жизни мальчика. Джереми был голубоглазым и светловолосым, хотя белокурые волосики детских лет с годами немного потемнели. Примерно в то время, когда семья переехала в Австралию, мальчик пережил период подростковой неуклюжести, но потом выровнялся и стал вполне привлекательным молодым человеком. Прямой нос, квадратная челюсть, прижатые к черепу небольшие уши — вылитый ариец, подумала Барбара.

Она спросила:

— То есть Катя Вольф даже не знает, что у вас есть все эти материалы?

— Я уже говорила: после тех событий она ни разу не пожелала увидеть меня. Даже когда настало время договариваться об усыновлении Джереми, она отказалась говорить со мной. Нашим посредником стала тюрьма: начальник охраны уведомил меня, что Катя хочет отдать ребенка на усыновление, и он же сообщил мне, когда пришло время родов. Я даже не уверена в том, видела ли Катя своего ребенка. Знаю только, что она хотела немедленно отдать его в семью и хотела, чтобы я занялась этим сразу после его рождения.

Барбара вернула ей снимки.

— Она не пожелала, чтобы ребенок жил со своим отцом?

— Нет, она настаивала на усыновлении.

— А отец, кто он?

— Мы с ней не разговаривали…

— Это я понимаю. Но вы же знали ее. Вы их всех знали. Так что у вас должны были быть какие-то свои соображения. В доме вместе с ней проживало трое мужчин, насколько нам известно: дед, Ричард Дэвис и жилец, который в то время проходил под именем Джеймс Пичфорд. Можно сказать, что вместе с Рафаэлем Робсоном, учителем музыки, их было четверо. Или пятеро, если считать и Гидеона и предположить, что Катя любила побаловаться с юными мальчиками. Ведь в одном отношении он был развит не по годам. Может, он опередил время и в чем-то еще?

Монахиня была шокирована.

— Катя не растлительница детей!

— Может, она не воспринимала свои действия как растление. Обычно женщины так не думают, когда посвящают юношей в суть дела. Да что там, есть такие племена, где пожилые женщины обязаны обучать мальчиков…

— Не знаю, как принято поступать в племенах, но ведь они не были дикарями. И разумеется, Гидеон не мог быть отцом ребенка. Я сомневаюсь… — Тут монахиня густо покраснела. — Я сомневаюсь, что он вообще был способен на… акт.

— Значит, тот, кто был отцом, имел причины держать этот факт при себе. А иначе почему он не вышел вперед и не заявил о своих правах на ребенка, когда Катя получила двадцать лет? Хотя, конечно, он мог и застесняться, узнав, что обрюхатил убийцу.

— А почему вы так уверены в том, что это сделал кто-то из дома Дэвисов? — спросила сестра Сесилия. — И почему вообще так важно знать, кто это был?

— Я не могу сказать, важно это или нет, — признала Барбара. — Но если отец ребенка каким-то образом связан со всем остальным, что случилось с Катей Вольф, то он может подвергаться серьезной опасности. Конечно, при условии, что за двумя наездами стоит Катя.

— Двумя?

— Офицер, который вел следствие по делу смерти Сони Дэвис, вчера тоже был сбит машиной. Сейчас он в коме.

Пальцы сестры Сесилии подлетели к распятию, которое она носила на шее. Сжимая его, она проговорила:

— Я не верю, что Катя имеет к этому какое-то отношение.

— Понятно, — вздохнула Барбара. — Но иногда нам приходится поверить в то, чему верить не хочется. Так устроен наш мир, сестра.

— Мой мир устроен иначе, — возвестила монахиня.

Гидеон

6 ноября

Мне снова приснился сон, доктор Роуз. Я стою на сцене «Барбикана», у меня над головой ослепительно сияют огни. Оркестр сидит за моей спиной; дирижер, лица которого я не вижу, стучит палочкой по пульту. Оркестр начинает играть: четыре такта виолончелей — и я поднимаю скрипку, готовлюсь вступить. Вдруг откуда-то из огромного зала я слышу детский плач.

Этот плач эхом отражается от стен и потолка, но я, похоже, единственный, кто замечает его. Виолончели продолжают играть, к ним присоединяются остальные струнные, и я понимаю, что вот-вот начнется мое соло.

Я не могу думать, не могу играть, ничего не могу, захваченный одной мыслью: почему дирижер не остановит оркестр, не повернется к зрителям, не потребует, чтобы кто-нибудь проявил элементарную вежливость и вынес орущего младенца из зала, позволив всем сконцентрироваться на музыке? Перед моим соло будет пауза на целый такт, и я жду ее, поглядывая на аудиторию. Но ничего не вижу из-за ослепительно ярких огней, которые в моем сне гораздо ярче, чем освещение в настоящем концертном зале. Наверное, такими лампами светят в лицо подозреваемым при допросах, по крайней мере, так это обычно представляется.