Предатель памяти

Вы сидите в кожаном кресле своего отца, доктор Роуз, и наблюдаете за мной, пока я, запинаясь, перечисляю чудовищные факты. На вашем лице, как всегда, сохраняется выражение заинтересованности в том, что я говорю, но в нем нет осуждения. Ваши глаза светятся сочувствием, которое превращает меня в ребенка, ищущего утешения.

Да, вот во что я превратился: я звоню вам и плачу, умоляю, чтобы вы немедленно встретились со мной, утверждаю, что больше нет никого, кому я мог бы доверять.

Вы говорите: «Приходите в мой кабинет через девяносто минут».

Такая вот точность. Девяносто минут. Я хочу знать, что вы такое делаете, из-за чего я не могу увидеть вас сию минуту.

Вы говорите: «Успокойтесь, Гидеон. Погрузитесь в себя. Дышите глубже».

«Мне нужно увидеть вас сейчас!» – кричу я.

Вы говорите, что сейчас вы со своим отцом, но встретитесь со мной сразу, как только сможете. Вы говорите: «Если вы приедете раньше, чем я, то подождите на крыльце. Девяносто минут, Гидеон. Вы сможете это запомнить?»

И вот вы здесь, и я рассказываю вам все, что вспомнил о том ужасном дне. Заканчиваю я словами: «Разве можно было забыть все это? Какое же я чудовище, если не смог запомнить ничего из случившегося тогда?»

Вы удостоверяетесь, что я закончил свой рассказ, и начинаете объяснять, что к чему. Спокойным, бесстрастным голосом вы говорите, что невыносимая для меня память о причинении вреда моей сестре и о том, что я считаю себя ее убийцей, приобрела в моем мозге ассоциативную связь с музыкой, звучавшей, когда я совершал упомянутое действие. Действие стало воспоминанием, которое я подавил, но, поскольку оно было связано с музыкой, я в конце концов подавил и музыку. «Помните, Гидеон, – говорите вы, – что подавленное воспоминание обладает волшебной силой. Оно притягивает к себе другие связанные с ним воспоминания, тем самым тоже подавляя их. “Эрцгерцог” был непосредственно связан с вашими действиями в тот вечер. Вы подавили память об этих действиях, к тому же, похоже, все, кто вас окружал в тот период, явно или неявно способствовали этому подавлению. Затем подавление распространилось и на музыку».

Но я всегда мог играть любые другие произведения. Только «Эрцгерцог» мне не давался.

«Верно, – говорите вы. – Но когда неожиданно для вас в Уигмор-холле появилась Катя Вольф и назвала себя, было спровоцировано полное подавление».

Почему? Почему?

«Потому что Катя Вольф, скрипка, “Эрцгерцог” и смерть сестры в вашем мозгу крепко связаны. Вот как это происходит, Гидеон. Основное подавленное воспоминание – это ваша вера в то, что вы убили сестру. Это подавление притянуло к себе все воспоминания о Кате – человеке, наиболее близком к вашей сестре. За Катей в черную дыру последовал “Эрцгерцог” – музыкальное произведение, звучавшее в тот вечер. Наконец, вся остальная музыка, символом которой для вас является скрипка, исчезла вслед за тем единственным произведением, которое вы не могли исполнять. Вот как это происходит».

Я погружаюсь в молчание. Я боюсь задать следующий вопрос – смогу ли я снова играть? – потому что презираю себя за него. Каждый из нас – центр своего собственного мира, но обычно мы можем видеть других людей, существующих в границах нашего мира. Однако я никогда не был на это способен. С самого первого мгновения, когда я осознал, что я – есть, я видел только себя. Поэтому мне кажется чудовищным спрашивать сейчас о моей музыке. Этот вопрос стал бы отречением от жизни невинной Сони. А я и так достаточно долго отрекался от нее, чтобы делать это еще раз.

«Вы верите своему отцу? – спрашиваете вы. – Верите тому, что он сказал о смерти Сони и какую роль он сыграл в ней? Вы верите ему, Гидеон?»

Я не поверю ничему, пока не поговорю с матерью.

13 ноября

Я начинаю видеть свою жизнь в такой перспективе, которая многое для меня проясняет, доктор Роуз. Я начинаю понимать, что отношения, которые я пытался завязать или успешно завязывал, на самом деле управлялись тем, чего я избегал почти всю свою сознательную жизнь, – смертью моей сестры. Я мог поддерживать отношения только с людьми, не знавшими о моей причастности к обстоятельствам гибели Сони, и это были люди, имевшие непосредственное отношение к главному делу моей жизни, то есть к моей профессиональной деятельности: Шеррилл, другие музыканты, специалисты по звукозаписи, дирижеры, продюсеры, организаторы концертов. Но те, кто хотел от меня чего-то большего, чем исполнение музыкальных произведений… с ними я не мог общаться.

Бет служит самым ярким примером. Я никогда не смог бы стать для нее таким спутником жизни, какого она хотела бы иметь. Подобное партнерство предполагает определенный уровень близости, доверия и открытости, что для меня было абсолютно невозможно. Моей единственной надеждой на выживание было спровоцировать разрыв и сбежать от нее.

То же самое сейчас происходит с Либби. Главный символ близости между нами – акт, если хотите, – выше моих сил. Мы лежим в объятиях друг друга, и мои ощущения настолько далеки от сексуального желания, что с тем же успехом я мог бы прижимать к себе не Либби, а мешок картошки.