Предатель. После развода (СИ)

Начнет приставать? Стыдно признаться, но я не против. Я опять хочу его губ и горячих рук, что будут скользить по талии к бедру под влажный возбужденный шепот и нетерпеливые хриплые выдохи.

Щеки и уши горят. Я прячу руки за спину, чтобы хоть немного скрыть свое глупое волнение, которое разыгралось от фантазий.

Да, я у меня фантазировать не только о платьях.

— Я загляну в каждый угол, — тихо угрожает Герман. — Мне же очень любопытно, что у вас тут и как.

Недоуменно моргаю.

— А ты работай, Фиса, — самодовольно улыбается, — я же теперь хочу поскорее увидеть Фису в курточке с ушками и хвостиком. И как она будет недовольно фыркать, что ей неудобно в варежках.

— Что?

Я моргаю несколько раз, и Герман выходит. Бесшумно прикрывает дверь за собой, а я стою с открытым ртом.

Что это еще за тактика у него такая?

И я ведусь на нее.

Я не пойду за ним.

Я же сама сказала, что мне надо работать. Сердито хватаю розовый рукавчик и сажусь на стул.

— Вот сволочь, — бубню под нос и просматриваю стежки на рукаве.

Через пять минут я уже занята вторым рукавом, который сердито скалываю булавками.

Блин, ждала от Германа провокаций с поцелуями, а он взял и ушел гулять по ателье. Какой любопытный.

— Гера! — кричу я, отложив рукав в сторону.

— Что?

— Что ты делаешь?!

— Тебе не понравится.

— Говори!

Шаги, и Герман заглядывает ко мне:

— У тебя под плинтусами плесень.

— Чего?

— Плесень, — повторяет Герман. — Да, я оторвал парочку плинтусов, но я решу этот вопрос.

И опять исчезает со словами:

— Я бы вообще предложил тебе забабахать новый ремонт.

— Да что ты пристал?!

Встаю и выхожу в коридор к Герману, который с треском отрывает очередной плинтус:

— Смотри.

— Гера, блин!

— Да ты посмотри! — распрямляется и указывает рукой вниз.

У стыка между стеной и полом чернеют пятна плесени.

— Я же тебе говорю, плесень.

Перевожу взгляд на Германа. Он лихо отбрасывает плинтус на пол:

— Я могу заняться вопросом ремонта.

— Да? — вскидываю бровь.

— У меня есть две хорошие бригады, которые, кстати, уже заканчивают ремонт в нашем доме.

— В нашем?

— Да, в нашем, — уверенно и безапелляционно заявляет Герман. — И не отпирайся, ты любила этот дом.

— Только я его продала, — поджимаю губы, сдерживая в себе слезы. — По любви, что ли?

Конечно, я любила наш дом, и свою в нем мастерскую. Солнечную, просторную и с красивым видом на сад.

Герман подходит ко мне, касается щеки и ласково улыбается:

— Конечно, по любви.

— А ты его обратно выкупил для Дианы… — у меня губы дрожат от обиды. — Хотел привести ее в наш дом.

— Я его выкупил сразу, как только смог, — хмурится. — Как только узнал. Без привязки к Диане.

— Но ты бы ее привел в этот дом хозяйкой…

— И жутко бы разочаровался, — горько усмехается. — Фиса, я купил этот дом, потому что он часть нашей семьи, нашего прошлого.

— Поэтому я его и продала, — я опять почти рыдаю, — чтобы избавиться от нашего прошлого.

— Не позволю.

Наши напряженные взгляды пересекаются. Не моргаем, и я, не выдержав темного и пристального взгляда Германа, отступаю, но он хватает меня за запястья и рывком привлекает к себе.

Но не чтобы поцеловать.

А что прижать к себе и глубоко судорожно выдохнуть.

— Не позволю.

Я всхлипываю в грудь Германа.. Вот сейчас я верю, что он не позволит отказаться от него, от нашего прошлого и будущего.

В нем и во мне нет больше злости, обид, ревности и претензий. Мы их, наконец, выговорили и прожили.

— Я сейчас начну плакать, — сипло говорю в грудь Германа, — и замараю тебя соплями и слюнями.

— Марай.

— Прекрати.

— Нет.

И я плачу, громко всхлипывая и дергая плечами, а Герман стискивает меня в теплых объятиях крепче.

Рубашка под моим лицом становится влажной и скользкой, но я никак не могу остановиться.

Я думала, что с мамой выплакала все, что могла, но нет. Выливаю на Германа все слезы, которые накопились за два года одиночества.

Но я все же затихаю и измученно шмыгаю. Герман прижимается щекой к моей макушке и хрипит:

— Прости меня, Анфиса, прости.

Глава 61. Ты всегда была моей

Сидим в коридоре на полу, плечом к плечу.

Я опухшая и зареванная. Шмыгаю, а кожу аж щиплет от слез. Герман достает из кармана пиджака платок и протягивает мне.

— Какой ты заботливый.

Опять прыснула на него ядом, но я не со злости.

— Да, такой, — Герман хмыкает.

— Такой, — печально соглашаюсь и вытягиваю платок из его пальцев.

— И я хочу заботиться о тебе.

Прижимаю платок к глазам и зажмуриваюсь, будто пытаюсь выжать из себя последние слезы.

— Я тоже хочу, — опять горько всхлипываю, — чтобы ты обо мне заботился.

Нет смысла лгать после того, как я всю рубашку Германа залила слезами.

— Но боюсь… — у меня плечи вздрагивают.

Убираю платок с лица и всматриваюсь в темные глаза Германа, тихо повторяя:

— Боюсь, Гера. Второй раз я всего этого не переживу.

— Мне тоже страшно, — честно отвечает он.

Я хочу видеть по утрам его лицо, по которому буду пробегать кончиками пальцев в желании ненавязчиво разбудить. Он сквозь сон будет морщить нос, а я рассмеюсь, и вот тогда он проснется.

Хрипло скажет:

— Доброе утро.

Опять слезы катятся.