Предатель рода

Данил толкнул ее сапогом в грудь. Она упала навзничь, свернулась клубочком, приняв позу крохотного зародыша, укрывшегося от ревущего шторма. Кровь текла из ушей, из носа, заливала алым глаза. Юкико потянулась связанными руками к Буруу, ощупывая блестящее черное стекло, чтобы найти его когти, кончиками пальцев. Данил достал Йофун из-за пояса, меч серебристо блеснул и лязгнул булатной сталью, на которой сверкали морские брызги. По лезвию стекали дождевые капли.

Нет, нельзя, чтобы все так закончилось.

Гайдзин поднял клинок над головой и нацелился ей на горло.

Буруу, я люблю тебя.

Меч начал падать.

Буруу…

И тут с неба налетела белая фигура.

С криком ярости, грохотом грома и треском молний – словно буря вырвалась на волю.

Данил посмотрел вверх, и у него отвисла челюсть. А потом его просто не стало. Светлое пятно, удар, звук раскалывающихся костей. Катана закружилась в воздухе – круг, еще один – и громко зазвенела, когда упала и ударилась о камень рядом с головой Юкико.

Сверху неслись рвущие звуки.

Лил красный дождь.

Гайдзины ругались, уставившись в небо и выхватывая из-за поясов оружие, мечи и молниемёты. Она упала на них, как тень. Налетела сзади, молча, под рев шторма. Раздался мокрый хруст, крики боли, у одного отвалились ноги, второй окровавленной рукой держался за обрубок шеи, пока его тело падало назад и распластывалось на камнях. Но вдруг белоснежного меха коснулись сверкающие стрелы, и самка закричала от боли, взметнувшись в воздух. Пространство между ней и добычей стало бело-голубым от ярких дуг, вылетающих из пасти молниемётов.

Но маленькие обезьяньи дети со своими глупыми игрушками не знали, кто она такая. Она была дочерью грома, рожденной в Краю вечных бурь, и она купалась в сиянии сине-белых молний с тех пор, как впервые встала на крыло. В воздухе, без заземляющей почвы под лапами, поток, льющийся из их безделушек, казался ей охлаждающим душем, он восхитительно покалывал перья, окрашенные в кроваво-красный цвет. Когда она спикировала, люди закричали и попытались укрыться в своей кривобокой металлической стрекозе. И в ярости, опьяненная их кровью, она села на эту тонкую жестяную банку, вскрыла ее клювом, как спелый фрукт, и стала рвать их, орущих от страха и боли, на куски, одного за другим.

Но одного она упустила.

Ильич прижался к земле, когда она бросилась к убитому кочевнику, прижалась к его телу, омылась его кровью. Опьяненная своей яростью, она не заметила его – его запах потерялся в останках самца. И теперь он поднялся из-под окровавленных крыльев, дотянулся до вырванного у него молниемёта и выстрелил в нее залпом перегретого пара из летательного аппарата.

Ослепленная, она рухнула на землю и потеряла сознание, а от ее перьев повалил пар.

Ильич опустил молниемёт с израсходованным зарядом, бросил его на землю, и тот звякнул разбитыми стеклянными шарами. С шипением выплевывая проклятия, он вытащил из-за пояса мясницкий нож, все еще мокрый от крови арашиторы, и встал на колени за головой Юкико.

Она моргнула, глаза закатились, боль в животе затихла.

Он схватил ее за волосы и прижал нож к горлу, злобно ругаясь.

Но грудь его тихо, почти беззвучно пронзила катана – раздался глухой всхлип вдоха и едва слышный скрежет металла, который выходит из тела. Глаза Ильича широко распахнулись от боли. Клинок снова вонзился в грудь, на губах юноши вскипела кровь, через дыру между ребрами со свистом вылетал воздух, а изо рта вырывался мокрый кашель. И с булькающим всхлипом Ильич рухнул на камни, такой же мертвый, как и громовой тигр рядом с ним.

Петр стоял над ним, вращая белым слепым глазом, и вытирал окровавленный нос рукавом, сжимая обеими руками катану.

– Обещал, – прохрипел он. – Обещал.

39 Хрупкость

Капли дождя что-то нашептывали на ухо Кину.

Это был не нежный шепот мужчины, когда в его руках любимая женщина и он купается в облаке аромата ее волос, – Кин не знал, как должен звучать такой шепот. И не шепот отца, который, глядя на мир металла, заклепок и железных зубьев, наклоняется и говорит сыну: «Все это я оставляю тебе». Тот шепот остался слишком далеко – его и не вспомнить сейчас. Это не шепот земли, звучавший дыханием великого существа под ногами, которое не отпускает нас от себя от колыбели до могилы, разверзаясь в конце нашей жизни, чтобы баюкать нас в руках, пока мы засыпаем вечным сном.

Нет, это был шепот машины.

Когда Кин поднял руку, чтобы постучать в дверь Даичи, он услышал голос Каори, низкий и настойчивый, говоривший, не замолкая. Он чувствовал запах мяты и кедра, слабый аромат глицинии. И его рука замерла, зависнув на мгновение, способное изменить всё.