Предатели по призванию

– Думал, мы не поймем, а мы поняли, – сказал Туридду, но бить больше не стал. – Я сегодня за тобой следил и понял, что ты мне враг и, как только мы перейдем линию фронта, тут же подведешь нас под пулю. – Он засмеялся и смех его был похож на судорожный кашель. (Да, они не так уж глупы, раскусили его, так чего же теперь им надо?..)

– Мне холодно, – сказала Адель, – спустимся вниз, к камину.

В миниатюрном замке Мирамаре имелась гостиная с забытым крохотным камином; услышав про него, капитан догадался, чего им надо.

– Вставай, – приказал Туридду.

Энтони Паани вытер окровавленный рот и тут же встал: маньякам лучше повиноваться без промедления.

– Ты тоже раздевайся! – крикнула она. – Внизу жарко.

В своей бесстыдной наготе она показалась ему еще безобразнее; и голос и жесты были искажены наркотической одурью. На капитане была только шерстяная майка и старомодные длинные трусы; он снял их.

Туридду и Адель повели его вниз, на первый этаж; убогий каминчик действительно полыхал вовсю, и было не просто жарко, а казалось, еще немного – и дом вспыхнет.

– Садись и выпей, – сказала она, неестественно кривя губы.

Он сел и выпил полстакана кирша.

– Пей все.

Он пил, а они стояли над ним, омерзительно голые, ничего омерзительнее этой наготы он в жизни не видел, особенно страшно было смотреть на нее: кожа вся в каких-то пятнах, должно быть, грязная, грудь обвислая и морщинистая, как у старухи, на судорожно трясущейся голове всклокоченная, темно-рыжая грива волос.

– Еще пей.

Он выпил еще: кирш был отличный, настоящий (наверно, из запасов гестапо), а он всегда был не дурак выпить, и, раз уже приходится умирать, так надо хоть перед смертью доставить себе такое удовольствие.

– А теперь говори, где деньги. Слышишь, скажи, куда девал деньги, и мы тебя отпустим, – потребовал Туридду Сомпани, бретонец Жан Сенпуан, появившийся в Италии в самые смутные дни войны. – Ты хотел нас заложить в Риме, мы это поняли, но мы тебя прощаем. Рим отменяется, но мы тебя прощаем, а ты должен сказать нам, где спрятал деньги, мы все здесь обшарили и не нашли. Скажешь, куда их спрятал, – отпустим, не скажешь – тебе же будет хуже.

– Мы его так отпустим, – добавила она заплетающимся голосом. – Пусть голый убирается.

– Где деньги? – повторил бретонец Жан Сенпуан.

– У меня больше нет денег, они давно кончились, – ответил капитан Паани.

Здоровый и уже обрюзгший человек хотел обрушить ему на голову бутылку кирша, он инстинктивно пригнулся, и удар пришелся по шее; бутылка разбилась, а она, Адель, ударила его босой ногой в лицо; удар босой ногой, как это ни странно, может быть гораздо сильнее, чем удар ботинком, во всяком случае, лицо капитана было все залито кровью, при этом мизинец Адели Надежды, угодив в правый глаз, выбил его вместе со струей кирша.

– Зачем бутылку угробил?! – хрипло заорала она. – Как ты не понимаешь, он не должен терять сознание.

К несчастью своему, капитан Паани был очень силен физически («Чрезвычайно крепкий организм, отличающийся высокой сопротивляемостью и огромной мышечной активностью» – так написал в своем заключении полковник медицинской службы) и сознания не потерял; его оглушило, но сознания он не потерял и отлично видел все, что делала Адель.

Она вспрыгнула на диван, где лежала сумка с ее вязанием, вспрыгнула, как огромная отвратительная обезьяна; телеса ее тряслись, озаренные ярким пламенем камина, она нагнулась, опять же по-обезьяньи, порылась в сумке и вытащила несколько спиц. Капитан сразу все понял.

Обезьяна соскочила на пол: перед камином на столике лежали раскрошенные ломти хлеба, один ломоть она насадила на спицу и, взявшись за эту импровизированную ручку, стала калить спицу на огне.

– Теперь-то ты скажешь, где деньги.

Бретонец глядел на нее в восхищении.

– Куда ты их засунул? В глаз? – рассмеялся он своим хриплым, кашляющим смехом. – Дай-ка я посмотрю.

– Не трогай его, не то он потеряет сознание или сдохнет.

– Так куда? В... – Сенпуан-Сомпани снова закашлялся.

– Стой! – озверело крикнула она и тоже закашлялась, показывая капитану раскаленную докрасна спицу. – Вот этим я проколю тебе печень, если не скажешь, где деньги.

– Почему печень? – спросил бретонец, который, скорее всего, и не был никаким бретонцем.

– Потому, что он будет мучиться, но сознания не потеряет, так делали в Югославии с немецкими офицерами. Подержи его. – Туридду его держал, а она поднесла к его лицу раскаленную железку. – Где деньги?

Конечно, он мог бы им сказать, но понимал, что это ничего не даст, что они его все равно убьют, а потом еще станут плевать на его письма к жене. Единственное, чем он мог себе помочь, – это с презрением думать об их бессильной ярости, когда они не найдут ни лиры.

– У меня нет денег, – кратко ответил он.

Потом он увидел, как вязальная спица потемнела и на всю длину ушла в его правый бок; у него уже не было сил ни кричать, ни вырываться, он только простонал:

– Сюзанна!

– Сюзанна, о Сюзанна! – пропела она, судорожно дергаясь над ним. – На следующей спице ты скажешь, где деньги.