Предательство интеллектуалов

Надо отметить постоянное расстройство финансов, хаос в провинциальных собраниях, притязания парламентов, отсутствие порядка и гибкости в управлении; эта пестрая Франция, без единых законов и единого управления, – скорее объединение двух десятков королевств, нежели одно государство, так что приходится вздыхать о временах, когда французы вкушали плоды благодетельного единства законов, управления и территории... Разделить мнение, выраженное министром, значит поставить подобный труд в зависимость от чьей-то ловкости и от расчетов какого-нибудь издателя; это мнение ошибочно и не повлекло бы за собой ничего хорошего».

Разумеется, не одни только сторонники авторитаризма предписывают истории служить их интересам. Читаю у Кондорсе («Историческая картина», 10-я эпоха): история должна помогать людям «хранить неусыпную бдительность, чтобы распознавать и силою разума подавлять первые ростки суеверия и тирании, если бы они когда-нибудь осмелились показаться вновь»*.

Прим. I Гуманитаризм и гуманизм

Приведем в связи с этим любопытный текст древнего автора: «Те, кто создали латинский язык, и те, кто хорошо им владели, употребляли слово humanitas не в том смысле, который оно получило в обиходе и который греки выражают словом philanthropia, обозначающим некую милость и благожелательность ко всем людям вообще. Humanitas у них называлось приблизительно то, что греки именуют paideia, а мы называем образованностью и наставлением в благих науках. Кому присуще искреннее расположение и стремление к тому и другому, те, пожалуй, и будут в высшей степени humanissimi. Ведь из всех живых существ только человек заботится о приобретении и преподавании знания этого рода, которое потому и было названо humanitas. Так употребляли это слово древние, и в первую очередь М. Варрон и Марк Туллий Цицерон; тому свидетельством почти все их сочинения. Посему я удовольствуюсь пока что одним-единственным примером. Возьму начало первой книги „Дел человеческих“ Варрона*: Praxiteles, qui propter artificium egregium nemini est paulum modo humaniori ignotus

[„Пракситель, который благодаря своему блистательному искусству известен всякому человеку, мало-мальски сведущему в искусствах“]. Humanior здесь не имеет обыденного значения снисходительного, мягкого и доброжелательного, хотя бы и невежественного в литературе (ведь это никак не вяжется со смыслом высказывания), а обозначает человека образованного и ученого, знающего, кто был Пракситель, из книг и из истории» (Авл Геллий. Аттические ночи, кн. XIII, xvi).

Прим. J ...предают анафеме установления, основанные на свободе и дискуссии.

Новизна здесь заключена в страсти, в неистовстве, с каким осуждают свободу дискуссии. Как показывает история, большинство мыслителей, называемых либеральными, признавали необходимость подчиняться суждению суверена. Спиноза говорит, что «правительство не будет дееспособным, если каждый станет защитником своих прав, а равно и прав других»; в письмах Декарта мы находим высказывания в пользу государственных интересов.

Может быть, пока еще обойден вниманием тот факт, что для французских абсолютистов XVII – XVIII веков главная обязанность суверена – справедливость. «Важнейшее из прав короля, – пишет один из этих теоретиков, – право издавать законы и общие указы ради порядка в своем королевстве» (Guy Coquille. Institution du droit des Francais, 1608). У другого читаем: «Пользование публичной властью сеньора должно регулироваться справедливостью...» (Loyseau

. Des Seigneuries, 1608). И у Боссюэ: «Когда король осуществляет справедливость или заставляет осуществлять ее в строгом соответствии с законами, что является его главной обязанностью...» (Bossuet. Instruction `a Louis XIV). Современные абсолютисты, в том числе и французские, видимо, вдохновляются немецким теоретиком, утверждающим: «На государство возложены две обязанности: осуществлять справедливость и воевать. Но вторая обязанность – гораздо более важная» (Трейчке).

Приведем также известный пассаж из Боссюэ (Pol., liv. VIII, art. II, рr. I): «Абсолютность [правления] – одно, а произвольность – другое. Оно абсолютно в отношении принуждения: нет силы, способной принудить суверена, который в этом смысле независим от какой бы то ни было человеческой власти. Но отсюда не следует, что правление произвольно; ведь, помимо того что все подлежит Божьему суду, правление, которое мы сейчас назвали произвольным, отличается тем, что в державах есть законы, и все, что делается вопреки законам, творится не по праву».