Предательство в Неаполе

— Scusi, signora?[8]

Она останавливается, оборачивается:

— Si, signor?

— Отель. Это отель? — спрашиваю я и указываю на пол.

Старушка молчит, раздумывая над ответом, потом неуверенно говорит:

— Si, signor…

«Разве это отель?» — удивляюсь я про себя. Полученный ответ далеко не убеждает.

— Pansione?[9]

В ответ старушка лишь повторяет произнесенное мною слово, не подтверждая и не отрицая. Начинаю подозревать, что неаполитанцы народ если не туповатый, то непостижимый. Эта старушка так же загадочна, как и мой таксист.

— Массимо? — спрашиваю, вспомнив его имя, и руками показываю, будто кручу руль. Может, получится хотя бы установить связь между человеком, что привез меня сюда, и этой женщиной: она ему мать или жена? Это их дом?

Старушка пожимает плечами, лицо ее ничего не выражает.

— Grazie, — говорю, оставляя ее в покое.

Она что-то отвечает, заканчивая словом «reposo», которое, как мне кажется, значит «отдыхайте», и уходит.

После того как за ней закрывается дверь, замечаю на краю кровати газету. Свежую, еще не читанную. Убежден, что, когда я менял простыни, газеты не было. Не помню и того, чтобы старушка ее приносила: в первый раз она пришла с пустыми руками, во второй — несла суп и простыню. Я тянусь через всю постель и хватаю газету. «Ультимиссиме» называется. Громадный заголовок-шапка: «Il Pentito».[10] А сразу под заголовком фото, очевидно, самого кающегося: молодой человек, красив, элегантен, даже щеголеват. Так и позирует перед объективом. Подпись под снимком гласит: «Giacomo Sonino. Pentito di Camorra». Каморра? Смутно припоминаю, что так называют мафию в Неаполе. Или нечто в этом духе. Пытаюсь сообразить, кто он, что натворил. Само собой, «покаяние» — это не новость для первых полос газет. Даже в Италии. Смотрю в текст, пытаясь ухватить суть. Сдаюсь после первой же коротенькой строчки. Голова тяжелая, мозги еле ворочаются, сил нет сосредоточиться. Снова перевожу взгляд на фото, разглядываю. Когда снимали, позировал отнюдь не кающийся грешник, это точно. Опершись спиной об уличный фонарь, молодой человек, похоже, грозит фотографу пальцем, будто шутливо предупреждает того: не снимать. Но потом, приглядевшись внимательнее, я понимаю, что он вовсе не грозит пальцем. Указательный вытянут вперед, а большой вверх, наподобие курка вздернут. Молодой человек вполне серьезно предупреждает фотографа: снимешь меня — пристрелю. На первый взгляд снимок кажется постановочным, но теперь ясно, что сделан он неожиданно, в один момент: Джакомо на углу улицы, слишком уверен в себе, чтобы бежать, прятаться, закрывать лицо, и в то же время весьма скор на расправу, если потребуется. С улыбочкой. Этот человек — гангстер.

Роняю газету на пол и закрываю глаза. Сон почти сморил меня, когда осознаю, что понятия не имею, сколько времени провел в этом месте, где бы оно ни находилось. Положим, я уверен, что прилетел в Неаполь вчера вечером, потерял сознание и что сейчас утро следующего дня. И все же меня терзает сильное подозрение, что времени прошло гораздо больше. Подбираю с пола газету: «Sabato, 24 maggio».[11] Sabato? Это у них суббота или воскресенье? Sabato… библейский шабат… суббота. А я прилетел в четверг. Целый день выпадает. Я пролежал без сознания целый день и целую ночь. Пытаюсь что-нибудь вспомнить. Последнее, что сохранилось в памяти, — я стою в маленьком дворике и смотрю в ночное небо. Может, у меня случился провал в памяти? Ведь ничего не помню ни об этой комнате, ни о старушке.

Мне уже не до сна, я пробую встать. Нужно как-то взять себя в руки. Чтобы передвигаться на собственных ногах, чтобы уйти отсюда, если потребуется. Не обращая внимания на головокружение и слабость в конечностях, заставляю себя встать и делаю несколько неуверенных шагов. Струйка горячего пота стекает по спине, змейкой скользя по хребту. Добираюсь до окна и распахиваю ставни. Волной нахлынул горячий воздух. За окном маленький, узенький балкончик, шириной в два фута,[12] не больше. Осторожно ступаю на него и хватаюсь за ограждение: отслоившаяся белая краска крошится под рукой. Поднимаю лицо к небу. Жар солнца настолько силен, что я отшатываюсь. Перегнувшись через ограждение, смотрю вниз, на улицу. Забрался я высоко, на самую верхотуру. Головокружение усугубляется жарой, и на сей раз я едва не теряю сознание. Крепко вцепляюсь в ограждение, чтобы не упасть: снова сыплется краска. Через улицу, всего футах в десяти, в доме напротив вокруг кухонного стола расположилось семейство, чьи голоса, очевидно, я слышал раньше: все уставились на меня. Постепенно прихожу в себя, вымучиваю улыбку. Ответной реакции нет: еще трое жителей Неаполя с лицами, лишенными выражения. Безо всякого выражения они уставились на… мои гениталии. Быстро прикрываюсь, возвращаюсь, пошатываясь, в комнату и закрываю ставни. Перевожу дух, опершись о комод, дожидаюсь, пока пройдет очередной приступ головокружения.