Предчувствие: Антология «шестой волны»

Если бы я верил в другую жизнь, выпорхнул бы в окно из обмякшего тела. А так — мне всё равно, закроет ли кто-нибудь глаза моему трупу.

Всё вышло не по-моему. Я не помню своей смерти. Последнее, что я помню, это как сидел у телевизора с чашкой чая. Был ранний вечер, но я никуда не собирался идти. Как видно, я не запомнил не только своей смерти, но и всего, что ей предшествовало. Хорошо, если я умер в больнице, на свежей простыне. Но может случиться, что я сдох под забором, уткнувшись носом в собачье дерьмо. Так или иначе, я умер, и всё началось.

Мой агент сидит в кресле напротив, нога на ногу, откидывая голову при каждой фразе, которая кажется ему удачной. Он битый час рассказывает мне, что здесь нет времени, что это не чистилище, это не злая шутка чужой воли, он не знает, как это объяснить и вообще есть ли этому объяснение, но мы не израсходовали себя до конца, что-то в нас не позволяет нам исчезнуть…

— Прежде чем погрузиться в абсолютное небытие, нужно додумать, доделать, дочувствовать, допережить… Да, в известной степени допережить тоже.

— Но я умер, — напомнил я.

— Смерть не способ сбежать от забот. — Агент улыбнулся, не размыкая губ, и тряхнул головой.

— Не понимаю, зачем я буду что-то допережёвывать, если я уже мёртвый?! Или…

— Ну, это вряд ли, — утешил меня агент. — Выхода отсюда нет.

— А какой смысл?

— Вы при жизни исповедовали экзистенциализм?

— Да.

— Тогда к чему вам смысл? — Агент тряхнул головой.

Мы встали, он оставил на столе свою визитную карточку, ещё раз тряхнул головой на прощание и вышел.

Я огляделся. В комнате было пять углов. Две из пяти стен зашторены тяжёлыми зелёными портьерами. Мебель обита зелёным бархатом. На полу белый с зелёными листьями ковёр. Кресла, в которых мы только что сидели, расположились в центре комнаты у большого овального стола. В таких квартирах я при жизни даже в гостях не бывал. Следующая комната — кабинет: чёрный письменный стол, ленинское кресло в чехле, шкафы с книгами, кажущимися знакомыми мне. Я подёргал выдвижные ящики стола. Они оказались доверху набиты бумагами. Я достал из одного сверху линованный тетрадный лист. На нём детским почерком написано «Здравствуй». Под ним ещё два помятых листа, соединённых скрепкой. Текст отпечатан на плохой машинке, так что бумага кое-где пробита насквозь. Я сел в ленинское кресло и стал читать: