Предчувствие конца

Но это еще не все. Стараясь растоптать их обоих, я тогда написал: «Что-то во мне даже надеется, что у вас будет ребенок, потому что я свято верю в месть времени… Но месть должна попадать в точку…» И дальше: «Поэтому я не желаю, чтобы кара пала на вас. А обрекать невинный плод на такую участь — знать, что он порождение ваших чресл, уж простите за высокопарность, — было бы неоправданной жестокостью». В буквальном смысле слова «угрызение» предполагает, что нечто тебя грызет: именно это и делает совесть. Нетрудно представить, как яростно она меня грызла, когда я перечитывал свои слова. Они звучали как древнее проклятие, которое я сам наслал, а потом забыл. Естественно, я не верю… не верил в проклятия. То есть в слова, вызывающие к жизни события. Но сам факт упоминания событий, которые потом стали реальностью, сам факт пожелания зла, которое не преминуло свершиться, по сей день вызывает у меня нечеловеческий ужас. И если даже у меня-юнца, который наслал проклятие, и у меня-старика, который увидел, как оно сбылось, были разные представления о совести, это, как ни чудовищно, не играло никакой роли. Узнай я, пока не началась вся эта заваруха, что Адриан вовсе не покончил с собой, а вопреки здравому смыслу женился на Веронике, что у них родился ребенок, а может и не один, и уже пошли внуки, я бы ответил: «Вот и славно, каждому свое, вы пошли своим путем, я — своим, и без обид». Но теперь эти бесполезные штампы разбивались о непоколебимую реальность. Время отомстило невинному младенцу. Я вспомнил, как этот несчастный, ущербный человек отвернулся от меня в магазине, вжавшись лицом в рулоны кухонных полотенец и экономичных упаковок многослойной туалетной бумаги, чтобы только не сталкиваться со мной лицом к лицу. Чутье не обмануло его: он знал, к кому нужно поворачиваться спиной. Если жизнь и воздавала по заслугам, то я заслужил, чтобы меня чурались.

За считаные дни до этого случая у меня еще возникали смутные фантазии насчет Вероники, хотя мне было неведомо, как она жила последние сорок с лишним лет. Теперь я получил ответы на многие незаданные вопросы. Она забеременела от Адриана, и — как знать? — потрясение от его самоубийства оказалось губительным для плода, который она носила под сердцем. У нее родился сын, которому поставили диагноз… какой? Социально не приспособлен, нуждается в постоянном наблюдении, эмоциональной и финансовой поддержке. Я не знал, в каком возрасте ему могли поставить такой диагноз. То ли вскоре после рождения, то ли по прошествии обманчиво-спокойных лет, в течение которых Вероника, должно быть, утешала себя тем, что ей осталось после житейского краха. Но потом… сколько лет она шла ради него на жертвы и, возможно, подрабатывала в каких-нибудь клоповниках, чтобы он мог учиться в спецшколе? Со временем ей, наверное, становилось все труднее с ним управляться, и в конце концов, не выдержав этих испытаний, она сдала его на попечение государства. Вообразите, что она при этом чувствовала; вообразите ощущение потери, провала, вины. А я еще жалуюсь, что моя дочь иногда забывает написать мне по электронной почте. И вспоминаю недостойные мысли, которые возникли у меня при встрече с Вероникой на Шатком мосту. Я счел, что вид у нее потасканный и неухоженный; что она издергана, неприветлива, лишена обаяния. На самом-то деле мне повезло, что она снизошла до приветствия. А я еще хотел выцарапать у нее дневник Адриана? Думаю, она его сожгла, и я бы на ее месте поступил точно так же.

Тогда — и еще долго — поделиться мне было не с кем. Не зря же Маргарет говорила: «Решай сам, Тони». И правда, мне предстояло заново оценить целую полосу своей жизни, а собеседницей моей была только совесть. Переосмыслив судьбу и характер Вероники, я решил вернуться в прошлое и разобраться, что же представлял собой Адриан. Мой друг-философ, который, посмотрев на жизнь в упор, пришел к выводу, что любой разумный, отвечающий за свои действия индивидуум должен иметь право отказаться от непрошеного подарка, и совершил благородный жест, который с каждым уходящим десятилетием все более отчетливо высвечивал компромиссы и малости, из которых складывается жизнь большинства. «Жизнь большинства»: моя жизнь.