Предчувствие любви

Да что гроза! Известные всему Аэрофлоту небесные «ямы», точнее, обычная воздушная качка и та всегда разная — от еле ощутимых толчков до невероятных бросков. Под ее ударами стальные балки самолета и дюраль обшивки хрустят иногда, как лед под гусеницей танка.

В тот летный день внезапное ухудшение погоды застигло врасплох и дежурного синоптика, и руководителя полетов. А самым опасным было то, что никто из нашей четверки не имел еще допуска к слепым полетам. Закроет облачность аэродром — не пробиться нам к невидимой земле. Вдобавок неизвестно, какой будет нижняя кромка туч: опустится до сопок — ловушка, считай, захлопнется. А надвигался, судя по всему, так называемый холодный фронт.

— Всем срочно на точку! Скорость — максимальная! Идти по прямой! — летели в эфир тревожные распоряжения. — Посадка — с ходу!

Как цыплята от коршуна, убегали самолеты из далекого поднебесья. Это были настоящие гонки. Каждый стремился побыстрее снизиться и напрямую вывести самолет к посадочной полосе, пока она еще вовсе не закрылась туманной мглой. Я даже планировал, не сбавляя оборотов турбин, и в их тягучем гудении чудились раздраженно-нетерпеливые нотки.

Экипаж Шатохина отбомбился первым, и Лева успел возвратиться на аэродром до того, как на нашем обратном маршруте стеной встала густая мрачная облачность. А я проскочить не успел. Тучи накатились как вздыбившийся штормовой вал и, обдав мой бомбардировщик брызгами, потащили его в свою мутную глубь.

Звук рассекаемого плоскостями воздуха показался мне шипением оседающей на них пены. Облака, подсвеченные сверху солнцем, были поначалу бледно-розовыми. Но вскоре стало по-настоящему темно, как будто резко сгустились сумерки. В кабине зеленовато замерцали фосфоресцирующие приборы. Я впился в них глазами и судорожно вцепился в штурвал.

Кое-какой опыт пилотирования самолета по приборам у меня был, и мне думалось, что я смогу лететь и в облаках. Увы! Задернутые изнутри шторки можно мгновенно открыть. Облачная пелена — не шторки, ее не отдернешь. Она становилась все гуще, все злее. Болтанка то швыряла мою тяжелую машину вниз, то подбрасывала сразу на полкилометра вверх. В какой-то момент мне почудилось, что эта качка норовит поставить самолет торчком. Я резко, с силой двинул штурвалом и потерял всякое представление о своем положении в пространстве.

Стрелки приборов теперь не просто кричали — они закатили настоящую истерику. Глаза заливал соленый пот, сердце стучало где-то в горле, мешая дышать.

Падаю? Неужели падаю? А как? Боком? Хвостом вперед? Черт его знает, как! Ясно одно: падаю. Стрелка высотомера, обезумев, бежит влево, словно на часах со сломанным анкером. А в башке — звон и какая-то дурацкая формула: высота падения равна половине произведения ускорения силы тяжести на квадрат времени. Чокнулся я, что ли? Смотрю на вариометр и никак не могу сообразить, что он показывает: то ли спуск, то ли подъем.

Облака сейчас были для меня страшнее войны. Я ощутил холодное, леденящее душу дыхание смерти и вдруг с ужасающей ясностью понял, что не хочу умирать. Небо, небо… Я люблю тебя, небо… Неужели ты можешь меня погубить?!

Самолет вывалился из туч с невероятно глубоким креном. Все сильнее опуская нос и левую плоскость, он с отчаянным воем устремился к земле. Крутая спираль! Для бомбардировщика — тот же штопор. Почуяв близость неизбежного удара, внизу врассыпную разбегались перепуганные сопки. Они удирали с того места, куда вот-вот должен был рухнуть я.

Перегрузка медвежьей лапой выдирала меня из катапультного кресла. Прыгать? Ни за что! Ведь я на самолете не один. Со мной — молодой штурман и стрелок-радист. До боли в коленке надавив правую педаль руля поворота, я двумя руками поволок штурвал на себя. Повоюем!..

Безудержно, причудливыми тенями мельтешили перед глазами обрывки туч. По остеклению кабины со злостью хлестали струи дождя. Зыбкий, неверный мир ненастного поднебесья, словно трясина, продолжал затягивать громаду моего корабля в свой неуемный круговорот. Однако я не щадил ни себя, ни машину и наконец почувствовал, что она, все еще грузно проседая, уже начала выкарабкиваться в режим горизонтального полета.

От неимоверных потуг застонал, заскрипел стальной корпус, завибрировало хвостовое оперение. Жестко распростертые плоскости затрепетали, заколебались, точно пытаясь превратиться в машущие. Наверно, совсем не случайно природа научила птиц махать крыльями. Машущим крыльям, по-видимому, легче переносить такие вот головоломные броски.

В левом ухе больно кольнуло: от перепада давлений при резком спуске. Я нарочито сглотнул, чтобы избавиться от неприятного ощущения, и дал турбинам полные обороты. Как лодку в легкой зыби, машину еще подбалтывало с борта на борт, но она пошла увереннее, веселее. Проплывающие неподалеку облака теперь невинно отворачивали от нас свои лохматые морды, а внизу стыдливо горбились присмиревшие сопки.

— Лихо ты пикнул! — похвалил штурман. — Молодец.

— А чего хорошего? Ушам больно, — пожаловался стрелок-радист.