Предчувствие любви

У него была завидная способность быстро вовлекать окружающих в орбиту своего настроения. Двух слов еще не сказал, а вокруг него уже толпа. Все одобрительно загудели:

— Даешь Дальний!..

— Почему именно Дальний? — негромко, словно бы сам себя, спросил Зубарев. — Говорили же, что большую группу отправят в Подмосковье. И еще…

— Что? В парадный полк захотел? — перебил его Пономарев. — Нет уж, если быть настоящим военным летчиком, то и служить надо в боевом полку.

— Правильно! — послышались голоса. — Тут нечего и разговаривать. А не то напишем рапорт, потребуем…

Лихие парни в нашей бесшабашной ватаге! Каждый готов по первому зову махнуть за тридевять земель. И ничегошеньки нам не надо, кроме раздольного неба, где можно было бы во весь размах расправить крылья. А на передряги чихать! Без них не проживешь. Да и неинтересно.

Совсем недавно, будто специально приурочив к нашему выпуску из училища, в авиации ввели новую форму. И вот нарядились мои хлопцы — мама родная! Вместо тяжелых кирзовых сапог — легкие хромовые ботиночки. Брюки — навыпуск, ширина — хоть аэродром подметай. Рубаха — с галстуком, тужурка — двубортная. По воротнику, на обшлагах, сверху донизу на штанинах — голубые канты. И петлицы голубые, и околыш фуражки голубой, а над лакированным козырьком — ослепительная кокарда с крылышками. От погон и эмблем, от пуговиц и нагрудных знаков такое сияние, хоть к зеркалу не подходи. Глянешь на самого себя — зажмуришься.

Приятно, черт побери! Невольно сам собой залюбуешься. А из моих друзей никто и бровью не повел. Как же, настоящий мужчина должен быть чуточку небрежен к своей одежде. А подтянутость — это другое дело, для военного человека она непременно нужна.

И стали вчерашние курсанты такими степенными, такими гордыми, преисполненными чувства собственного достоинства! Их лица освещались изнутри возвышенными мыслями, в их взорах угадывалось нечто героическое. Еще бы! Форма и содержание — неразрывны. Диалектика!

Кто-нибудь из посторонних мог бы заметить, что форма и содержание не всегда едины. Но в тот момент об этом лучше было не заикаться, иначе любому досталось бы на орехи. Мы — выпускники военного летного училища, а это говорит само за себя. И каждый уже видел в сиянии своих скромных нагрудных значков матовый блеск будущих боевых орденов. Зря, что ли, воздушных бойцов называют гордыми соколами, дерзновенными покорителями пятого океана!

Никому почему-то и в голову не приходило, что даже птицы в одно перо не родятся. А ведь это так. Вон у индюка гонору — на целую дивизию орлов, однако индюк — он и есть индюк.

Да, крылатый крылатому рознь. И если мои однокашники и напоминали каких-либо птиц, то скорее всего молодых задиристых петушков. Даже в лейтенантских погонах они оставались все теми же ершистыми и неуемными парнями, какими я привык видеть их до сих пор. Кое-кто еще охорашивался и важничал, но большинство вело азартный спор, где служить да как служить. Потом нашелся запевала, и в казарме зазвенела песня:

Пора в путь-дорогу, Дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю идем…

Слова, казалось, как нельзя лучше отвечали общему настроению. Однако в самой мелодии, по-видимому, чего-то все же недоставало. Не успела она зазвучать в полную силу, как рядом кто-то затянул другую:

Там, где пехота не пройдет, Где бронепоезд не промчится…

Это была песня летчиков-фронтовиков. Мы обычно пели ее как строевую:

За вечный мир, в последний бой Летит стальная эскадрилья…

Но строевая хорошо поется лишь в строю, когда каждый такт ложится в ритм шага. Это и усек наш Пономарь. Словно отчаянный крик, взвился его неестественно напряженный голос:

Граждане, жениться я хочу! Найдите мне невесту, трепачу!..

Никто из нес толком не знал ни одного куплета «Гоп со смыком», но слова и напев были заразительны, и мы подхватили хором. Рты — на ширину приклада, да еще с притопом. Авиационное звено приравнивается к пехотной роте, эскадрилья — к батальону, а тут начало твориться такое, будто в казарме базарил по меньшей мере полк. Нелегкими были годы курсантской учебы, теперь они позади, училище закончено, и переполнявшая нас радость по-юношески бестолково выплескивалась наружу. Благо, строгие отцы-командиры здесь не присутствовали, и мы могли дать своим чувствам полную волю.

Верховодил Пономарь. Ему, сколько я его знаю, вечно надо не как другим, а непременно в пику: что-то выдумывать, кем-то командовать, кого-то поддразнивать. Не совладав с приступом безудержного озорства, он забавлялся и забавлял других, дирижируя и беком идя по кругу. Затем картинно, как крылья, раскинул руки и, оттесняя столпившихся, помчался с носка на пятку:

Раздайся, народ, Меня пляска берет!..

Огневой парень! Заводила. Улыбка никогда не сходит с лица. Над левым ухом у него белел большой давний шрам, но это его нисколько не смущало. А сам Валентин делает вид, будто об этом шраме он и не вспоминает, хотя я-то знаю, что он малость стесняется. Особенно в присутствии девушек.

— Николаша, ты где? А ну тащи баян! — отыскивая глазами Колю Зубарева, закричал Пономарь. — Выдай на всю катушку.