Предчувствие любви

И вот в такую-то вьюгу-завируху из штаба к нам заявился посыльный: «Лейтенанта Пономарева вызывает капитан Зайцев!» Зачем бы, спрашивается? Круговая пожаловалась, не иначе. «Ну да что там, — подумал я. — Везет ему, как всегда. Отбоярится…»

— А до утра подождать нельзя? — тревожно кивнул на окно Лева.

Посыльный, приняв на свой счет, вытянулся по стойке «смирно»:

— Никак нет! Приказ есть приказ, сами понимаете… Да вы, товарищ лейтенант, не тушуйтесь, — утешил он лениво собирающегося Валентина, — добредем. Палку лыжную я для вас прихватил, в сенях… В подъезде то есть оставил. Веревку — тоже там кинул…

Вернулся Пономарев не скоро. Он долго отряхивался возле двери, громко топал в коридоре промороженными унтами — выбивал из шерсти снег, а предстал перед нами сияющий во все скулы.

— Я так и знал! — с досадой вырвалось у Зубарева.

— Ничего ты, брат Никола, не знал! — бодро возразил Валька. — Думаешь, добренький дяденька — размазня? Ох, лихо мое, лишенько! Уж он меня пилил-пилил, ел-ел, да все с перчиком, да с уксусом, как только я жив остался. Одним словом, подробности — письмом. Простите меня, братья-славяне! Сам не знаю, с чего я, шаромыжник, завелся. Слышь, Лева, прости, дружище. Да ведь мы же… Да я…

— Финтишь, Пономарь! — не поверил Николай. — Права Круговая.

— Лева, ну хочешь — на колени встану?

— Отстань! — испугался Шатохин. — И не у меня… Не у нас проси прощения.

— Нам что? — добавил Зубарев. — Мы толстокожие. Чихали мы на это дело с потолка. А ты… Ты не нас — хорошую девушку обидел. Неужели до сих пор не дошло?

— Дошло, хлопцы, дошло. Был я уже у нее. Но она добрее вас оказалась.

— Ладно. В таком случае я тоже, — буркнул Лева.

— Черт с тобой! — подытожил Зубарев. — Но впредь — гляди. Знаешь, как у нас на заводе говорили? «Ходи ровней, знай край — не падай».

— Ни-ни! На веки вечные! — поклялся Валька. И заходил во круги, и захохотал.

— Сядь, артист! — прикрикнул Зубарев. — Рассказывай. Сильно ругался?

— Не то слово! Кабы отлаял на чем свет стоит, легче было бы. А то — душу вынал! Да все с улыбочкой, с подковырочкой, — помереть можно. А начал-то как! Посмотрел на меня с сожалением и вздохнул. Я, говорит, и до сих пор больше штурман, чем политработник… А вот летаю все реже… Из-за таких, говорит, сволочей, как ты.

— Так и сказал? — усомнился Лева.

— Ну, не совсем так, а понимать надо так. Стыдно, мол. Ну, и я ему не спустил, будь спок. Нас, говорю, сюда не посылали, мы сами — добровольно. А он… ха-ха-ха! Вскочил и поклон мне отвесил: простите, сударь, великодушно, не догадались горячо поблагодарить таких героев. Я ему: что, мы сюда приехали — летать или за партой штаны протирать? А он: вы бесконечно правы, ученого учить — только портить. Я ему: как нас тут встретили? Никто не любит! А он: заставим! Приказ в клубе вывесим. Я ему про кипятильник, что вот вечером стакан чая не добудешь. А он: простите, забыл вашу бедность. Вот с получки скинемся с командиром — купим вам и чайник, и стаканы. Я ему: батареи в комнате чуть теплятся. А он: оплошка, сударь, извините. Завтра же школу прикрою — вам уголька подкину…

— Короче! — отмахнулся Зубарев. — «Я ему — он мне…» Про Круговую — что?

— А ничего. Только и спросил, чего это ты частенько возле радиостанции виражишь? Прогуливаюсь, говорю, на сон грядущий. А он, видать, рифмы любит: «Мой друг, нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок?» Ха-ха-ха!

Ну что ты с него возьмешь, чудика! Тут и нас стало одолевать похохатывание.

— Про Карпущенко, небось, смолчал? — вспомнил Шатохин.

— Сказал! Гоняет, говорю, четверых строем, точно мы и не офицеры. Мальчишки, говорю, смеются…

— А он?

— А он как заржет!.. Заставь, говорит, кое-кого богу молиться… Ладно, мол, об этом я сам с ним потолкую…

— Хорошо бы! — воскликнул Лева. И вдруг запнулся, встретив колючий взгляд Зубарева: — Ты чего?

— Ну, я думаю, замполит завтра же все растолкует сам, — отозвался Николай.

И он не ошибся.

На другой день, хотя это было воскресенье, капитан Зайцев вечерком пожаловал к нам самолично. И как дважды два доказал, во сколько каждый из нас обходится разоренному войной государству. Надо ли, дескать, напоминать, ради чего? Сами видите: заголовки в газетах — чернее грозовых туч. Мы с вами должны о нашей летной работе, о боеготовности больше думать, а вместо этого я вынужден разжевывать вам азы офицерской этики. И пошел, и пошел! А закончил так: «Несознательный вы народ. Политически недозрелый. Не умеете мыслить большими категориями». Эгоисты, одним словом, — только о себе думаем…

Не очень приятно было выслушивать такое, но во многом он прав. Вспомнить хотя бы мою партизанскую Брянщину — какой она осталась после изгнания фашистов? Жуть жуткая! А тут — угроза новой войны. Атомное оружие вскружило головы не только заморским генералам, но и политикам. На страницах зарубежных газет и журналов открыто обсуждается, сколько ядерных бомб потребуется для уничтожения Москвы и Ленинграда. А мы в своей спокойной будничной жизни вроде бы об этом и не думаем.

* * *