Предчувствие «шестой волны»

— Кармина. Её имя — Кармина. Да, я знаком с ней. Иногда она поёт для меня. Она, как бы сказать, чтоб не ляпнуть красивость? Никак ведь не скажешь иначе… Она — словно душа песни. Она поёт всегда, для всего и всех, и даже ни для кого. Воплощённая песня. Она, кстати, тоже не помнит другой своей жизни. Иногда говорит, что у неё был любовник и была дочь, но, похоже, сама в этом сомневается. Впрочем, у неё совершенно точно была прежняя жизнь. И в ней Кармина не была паинькой. Водку она умеет пить с отменным вкусом и удовольствием. А уж как умеет ругаться.

— Я слышал её в музее. Она много пела. Но одна вещь особенно поразила меня. Её будто бы написала маленькая девочка — ангелочек. Эта девочка собиралась погибнуть, чтобы не воплотиться ни во что.

— Вы говорите про Анжелкину песню?

— Анжелкину? Моей белокурой Анжелки? Не может быть.

— Почему не может?

Владимир встал, включил проигрыватель, положил на него виниловый диск. Ш-ш-ш, и детский голосок, такой тонкий, что страшно (вдруг разобьётся?), запел: «Когда-нибудь я стану эхом…»

— Анжелка, — узнал я.

Тогда Владимир сказал, что, как видно, фрукты-то мы одного сорта и надо нам как-нибудь собраться и отпраздновать встречу.

— И хранителя своего пригласите, у вас ведь наверняка есть хранитель, это самое ценное, что у нас здесь вообще есть.

Радио неожиданно проснулось и возвестило голосом Кеши Вирсавина, что, по прогнозам синоптиков, Океан пройдёт мимо Города. Он так и сказал: «Синоптики считают, что блуждающий Океан лишь вскользь коснётся северной части Города. Но затопит разве цокольные этажи». Невыносимо свистела «с» и все шипящие. Из этого свиста следовало, что беспокоиться не о чем. Не о чем беспокоиться жителям западной части, восточной части, центральной части и, самое главное, южной части Города. Про «жителей» Кеша сказал или уже я? Неважно. Я готов был обрадоваться по Кешиной команде. Владимир остановил меня, чуть не придержал за рукав:

— Убить неугодное настоящее — разве не ради этого люди врут? Вы боитесь утонуть?

— Утонуть мне не придётся. Но Океан такой большой…

— Неужели страшно?

— Вы меня поймали. Была не была, пусть топит!

Я потянулся в кресле. Если бы здесь было время, то вышло бы, что мы просидели всю ночь. Но за окном по-прежнему было темно. Чай остывал уже много раз. Мне пора было собираться.

— Будем друзьями? — Владимир протянул руку.

Я легонько ударил его в ладонь — будем.

Этажом ниже, в моей квартире, сидела Анжелка.

— Владлена считает, что ты тоже должен со мной водиться, не против?

— Совсем наоборот. Ты не скучала?

Анжелка никогда не скучала. Она стала у меня частой гостьей. Иногда её забирала Валерия, иногда Владлена (она ни разу с тех пор не явилась в музей, не напомнила мне о спиритическом сеансе и не пыталась меня поцеловать).

Владлена и Валерия — родные сестры Анжелки. Валерия — хранитель Владимира, когда-то она родилась мёртвой. Она курит, красит волосы в чёрный цвет и ищет выход в восточных сказках. Ещё она замужем за неким Юрием Валерьевичем, о котором говорят, что он космонавт, и которому принадлежит гангстерский автомобиль. Но из перетасовок трёх сестёр и автомобиля я понял, что фактически замужем за космонавтом всё-таки Владлена. Владлена родилась живой. По меркам, которые не имеют здесь никакой силы, она младше Анжелки на 9 лет, значит, настолько же младше меня. По виду этого и предположить невозможно. Она говорит, это оттого, что я не жил, а спал. Владлена и Валерия соблюдают молчаливое мирное соглашение. Не говоря друг другу ни слова, они делят на паритетных началах мужа-космонавта, его машину, мою квартиру, Анжелку и весь остальной безлунный мир.

Я приходил в музей, когда мне того хотелось, и всегда оказывался там кстати. Спаситель оставлял мне еду на полке в шифоньере, в той самой заставленной мебелью комнате. Как-то раз случилось мне заговорить об оплате и рассердить гневливого спасителя. Он не уставал придумывать для меня всяческие взыскания. Например, за то, что я пускаю посетителей. Зато Маркуша был мне благодарен и предложил взять себе какие-нибудь его картины. Я взял «Грех». А он ещё извинялся, что скоро светящегося человека смоет Океан. Он часто заскакивал в музей в своём растянутом свитере и плаще без пуговиц. Заскакивал, просто чтобы поболтать со мной.

— Моя выставка, — говорил Маркуша, — это не этап, это итог. Океан смоет меня совсем. Перед открытием я думал, что выставка — эксгибиционизм души. Мы все были во фраках. Но я поначалу чувствовал себя не то что голым, а просто без кожи. Но все веселились на моих поминках, и мне стало легче. Банкет хороший получился, да? А после в полутёмном зале стало вдруг так жалко… Так нестерпимо жалко, что всё исполнилось. Сколько, мне казалось, меня было! И вот я весь. И ничего уже не переделаешь. И не добавишь…

Маркуша молчал, ходил потерянный от холста к холсту. И, подойдя ко мне вплотную:

— Если кто-нибудь захочет взять мою картину — пусть берёт.

Я повторял это каждому приходящему. Спаситель обещал меня уволить, но всё забывал.