Преддверие (Книга 3)

- А мне кажется, что это ничего не доказывает: Блок говорил как-то папе, что пролетарские поэты - это принципиально новые люди... Почему Вы думаете, Нина, что критерием их талантливости могут быть составленные Николаем Степановичем по нашим канонам таблицы?

- С Вами бесполезно спорить, Николенька: Вы не слышите оппонента, ибо в ваших ушах гремит пресловутая "музыка революции"...

- О чем речь?

- Так, об очередном полуграмотном гении, которого хотят протащить в Союз.

- Пусть едет в Москву и вступает в "Кузницу". Но мне думается, что его не протащат: слава Богу, атмосфера Союза становится все определеннее...

- Кстати, Чернецкой! Вы знаете насчет Шкапской и Павлович?

- Я слышал, что мэтру они слегка надоели: вторая - "алеющими корветами", которые день ото дня становятся все бездарнее: после того как Блок сложил с себя полномочия власти, ей место не здесь, а на большевистской партийной работе. Кстати, милая дама скромно умолчала о том, что приехала сюда не только от "красного мага", но и по протекции Крупской, которая ей благодетельствует. Павлович не глупа и чувствует, что уместно выставлять напоказ, а что рискует не пройти... А первая - не далее как сегодня он говорил, что его раздражает ее физиологизм, но он скорее не обращает на нее внимания...

- О, так Вы не знаете тогда, в чем суть скандала! На вечере в Мариинском она прочитала свое новое стихотворение, кстати, на его включении настоял Александр Александрович... "Людовику XVII"... "Народной ярости не внове Уняться лютою игрой, Тебе, Семнадцатый Людовик, Стал братом Алексей Второй. И он принес свой выкуп древний..." Далее не помню - словом, принес. Я видела, что Николаю Степановичу стало дурно до тошноты - он даже побелел весь... Потом сказал только одно: "И эта женщина - сама мать". Видно, ему основательно запало очистить Союз от Блоковских истеричек... Не знаю, зачем он привел сейчас эту не свою, а Кузьмина точку зрения - скорее всего, он с ней согласен, но когда Шкапскую принимали в Союз, предпочел не высказываться, чтобы ей не повредить. Не знаю, может быть, у него просто не было настроения об этом говорить. Даже - скорее всего.

- Нет, по-моему, Вы все перегибаете палку: почему Шкапская не может считать казнь Цесаревича нравственно оправданной?

- А почему Пяст, как-никак - один из лучших друзей Блока, после "Двенадцати" не подал ему руки? Смотрите, Чуковский...

- Признателен за намек. - Чуковский, круто развернувшись, вышел из гостиной в "зеркальный зал".

- Там что-то намечается? - кивнув ему вслед, спросил у Венгеровой Женя.

- Сегодня - среда.

- Ax ну да, конечно.

- А Вы очень неважно выглядите, "князь-оборотень"... Вы не больны?

- Благодарю Вас, Нина, не думаю.

- У Вас очень сыро.

- Зато уютно: моя комната удивительно напоминает гроб. Впрочем, в "обезьяннике"5 куда более сыро.

Сквозь распахнутые двери в зеркальный зал было видно, как обитатели и гости Дома искусств привычно проходят в зал и отделанную темным дубом гостиную:

Женя увидел спускающуюся по широкой лестнице из своей комнаты наверху баронессу Икскуль, навстречу которой шел уже Ходасевич - болезненно тонкий, желчный, с недавней сединой в прямых и черных, как вороново крыло, волосах, темноволосую живую коротышку Павлович, разговаривающую с Волынским и Пястом...

"...Общность цели гвельфов и гибеллинов, - подумал. усмехнувшись. Женя, - Союз поэтов... Вистину тесное объединение... враждующих партий".

- ..."Аполлон", господа, все же ставил этот вопрос ребром еще в самом начале...

- То есть?

- Когда с революцией... еще номер запоздал, помните? В передовице от редакции прямо говорилось о том, что исторические памятники могут оказаться под угрозой и культурный долг общественности - сплотиться для их охраны...

- Кто мог знать, что вопрос встанет так остро...

- Да-с...

- Добрый вечер, Владислав Фелицианович!

- О, добрый вечер, добрый вечер...

...В голове гудело; Женя торопливо прошел через столовую и буфетную: в коридоре, которым начиналось общежитие, было пусто. Кое-где доносился стук торопливых шагов по крутым лесенкам и закоулкам - опаздывающие спешили к началу концерта.

Миновав пустую огромную кухню, где, против обыкновения, не распивал кипяток с сахарином старый Елисеевский швейцар Ефим, Женя поднялся еще одной лесенкой, винтовой, напоминающей огромный чугунный штопор, прошел еще двумя коридорами и, наконец, отомкнул дверь своей комнаты.

Это была узкая, вытянутая в длину, комнатка с оштукатуренными стенами и сводчатым потолком. Она вполне оправдывала с мрачной шутливостью данное ей Женей прозванье "гроба". В ней делалось тесно уже от кушетки и квадратного туалетного столика с мраморной доской, служившего одновременно письменным и обеденным столом - эти два предмета мебели вместе с кожаным саквояжем в углу и составляли всю обстановку. В комнате было до некоторой безжизненности аккуратно и чисто: этого впечатления не нарушали даже нарисованная углем на стене посоленная свастика с чем-то наподобие чертежа над ней... Впрочем, рисунок не производил впечатления мазни - в размашистых линиях чувствовалась уверенная рука...