Преддверие неба

Первые несколько дней прошли в ожидании, и я использовал их, чтобы осмотреть Вечный город. Весь Рим в те дни был захвачен сказочными зрелищами, связанными с прибытием нового польского посла при папской курии. Все только и говорили о его подкованных золотом арабских скакунах, о серебряных латах его всадников и о роскошных пурпурных чепраках – я не мог надивиться тому, каким светским и жадным до зрелищ оказался этот священный город. А посол моего суверена, которому я не замедлил представиться, рассказал к тому же, что иные кардиналы прославились в первую очередь как устроители пышных театральных представлений и певческих состязаний, – одним словом, Рим, который я до того представлял себе не иначе как в мрачном блеске молитвенного усердия, встретил меня всеми красотами и увеселениями мирской жизни. Повсюду высились модные дворцы, для украшения которых разграблялись сохранившиеся древние виллы и термы. Чернь глазела на все это и, казалось, была вполне довольна происходящим. Видел я и дивные фонтаны, оживляемые каменными изваяниями из далеких языческих времен, которые трубили в морские раковины посреди бурных, пенящихся вод, в то время как маленькие резвые карапузы с ликующим визгом катались на спинах мраморных дельфинов. Я любовался гордыми кавалькадами князей Церкви, в особенности родственников правящего Папы, которые, как мне сказали, были самыми могущественными людьми в городе. Во мне, приехавшем из бедной, раздираемой многолетними религиозными битвами Германии, эти роскошества вначале вызвали скорее неприязненные чувства, особенно когда я понял, что здесь мало кого заботят страдания моей родины. Даже мой бывший спутник, молодой священник, который оказался домашним капелланом кардинала и добивался для меня аудиенции у своего господина, слушал меня с вежливым равнодушием, когда я рассказывал ему о нескончаемой войне в Германии. В то же время эта всеобщая беззаботность и веселая светскость немного успокоили меня и ослабили мою тревогу за судьбу учителя, ибо разве могла инквизиция в городе, утопающем в столь пышных празднествах и веселии, на самом деле быть такой страшной, как мне рассказывали?

Молодой священник между тем сдержал свое слово: спустя несколько дней я получил обещанное приглашение к Его Высокопреосвященству. Я ожидал увидеть в его дворце шумную толпу музыкантов и артистов, но ничего подобного не случилось. Залы, по которым меня вели в его покои, были пустынны и строги; в них веял дух скорби и отречения, знакомый мне по многим жилищам князей Церкви моей родины, в которых часто бывал мой отец и которые я иногда посещал вместе с ним. Наконец я оказался в помещении со множеством различнейших научных инструментов. На столе рядом с глобусом были развернуты карты с обозначенными на них созвездиями – хозяин этого дома, без сомнения, прекрасно разбирался в изучаемой мною науке.

Потом в комнату вошел кардинал. Как я и ожидал, это был владыка от головы до пят, человек с отважным и замкнутым лицом. Его по моде того времени клином подстриженная борода придавала лицу что-то светское и напоминала наших современных германских полководцев. Но меня поразила в нем вовсе не эта светскость, а его потрясающее сходство с Дианой – вряд ли я удивился бы больше, неожиданно увидев саму Диану.

Он протянул мне руку для поцелуя, я приложился к кольцу, и кардинал заговорил со мною оживленно и по-светски любезно. Он сказал, что ему следовало бы гневаться на меня, так как я пренебрег его добрым советом и, вместо того чтобы возвратиться на родину, отправился в Рим. Однако спасение его племянницы, конечно же, полностью искупило мою вину, и у меня не будет повода усомниться в его благодарности. Ведь Господь порою пользуется и нашим непослушанием для достижения своих целей, поэтому и он постарается быть не менее великодушен. Когда кардинал упомянул свою племянницу, его величественное лицо на мгновение приняло мягкое, нежное выражение, немного ослабив впечатление трезвой уравновешенности клирика и еще более подчеркнув привлекательность его человеческих черт.

Однако, продолжал он, опасность, побудившая его настаивать на моем возвращении в Германию, еще не миновала, и раз уж я оказался в Риме, то для меня, известного ученика синьора, нет иной возможности избежать определенных неприятностей, как укрыться в стенах его собственного дома. Он выразил надежду, что не вызовет моего недовольства, попросив меня на некоторое время взять на себя роль его секретаря, ибо я уже из одной лишь обстановки этой комнаты, вероятно, мог заключить, что любовь его племянницы к звездам – фамильная черта. При этих словах лицо духовного владыки вновь смягчилось и взгляд заметно потеплел. Сам же он, прибавил кардинал, будет рад моему обществу, так как ему известно, что я одновременно имею честь быть учеником знаменитого немецкого ученого, о котором он желал бы узнать побольше.