«Предисловие к Достоевскому» и статьи разных лет

Как завершение, как вывод, описание старика и собаки заканчивается следующим предположением: «Помню, мне ещё пришло однажды в голову, что старик и собака как-нибудь выкарабкались из какой-нибудь страницы Гофмана…»

Гофман – немецкий писатель, романтик, сказочник, повести его полны таинственных чудес и фантастических превращений. Да, речь идёт о таинственной собаке, вызывающей в воображении то «Фауста» Гёте («какой-нибудь Мефистофель в собачьем виде»), то странные и страшные повести Гофмана, которыми зачитывались современники Достоевского. Но мне почему-то всё вспоминается другой Гофман, «не писатель Гофман, но довольно хороший сапожник…» – персонаж из повести Гоголя «Невский проспект».

В кондитерской Миллера, описанной Достоевским, собирались пошлые ремесленники, довольные собой и своими низменными интересами. Внезапно в этот мир пошлого самодовольства медленным, слабым шагом вошли старик и его собака.

Рассказчик не впервые увидел здесь этих посетителей. Оказывается, старик приходил в кондитерскую ежедневно: он «никогда ничего не спрашивал», даже газет не читал, не произносил ни слова, просто сидел «в продолжение трёх или четырёх часов» на одном месте, «смотря перед собою во все глаза… тупым, безжизненным взглядом», а собака неподвижно лежала у его ног. «Казалось, эти два существа целый день лежат где-то мёртвые и, как зайдёт солнце, вдруг оживают единственно для того, чтобы дойти до кондитерской Миллера и тем исполнить какую-то таинственную, никому не известную обязанность».

Благопристойный мир кондитерской не может долго выносить присутствие неблагообразного старика – столкновение неизбежно, и оно происходит. Один из гостей Миллера, «купец из Риги», почувствовав на себе неподвижный взгляд старика, сначала обиделся, затем возмутился и, наконец, вышел из себя: «…он вспыхнул и… пылая собственным достоинством, весь красный от пунша и от амбиции, в свою очередь уставился своими маленькими, воспалёнными глазками на досадного старика». Хозяин кондитерской почёл своим долгом заступиться за посетителя и, думая, что старик глух, громко и тоже с чувством собственного достоинства обратился к нему с требованием «прилежно не взирайт» на посетителя.

3. «Отчего иногда сердце перевёртывается в груди…»

Здесь тон рассказчика резко меняется. Описывая старика и его собаку, он был наблюдателен и, пожалуй, раздражён. Говоря о мире кондитерской, он не скрывал своей неприязни к этим красным «от пунша и от амбиции», самодовольным, тупым мещанам. Теперь он жалеет старика – никакого раздражения больше нет, только жалость, которой не может не разделить читатель: «Старик машинально взглянул на Миллера, и вдруг в лице его, доселе неподвижном, обнаружились признаки какой-то тревожной мысли, какого-то беспокойного волнения. Он засуетился, нагнулся, кряхтя, к своей шляпе, торопливо схватил её вместе с палкой, поднялся со стула и с какой-то жалкой улыбкой – униженной улыбкой бедняка, которого гонят с занятого им по ошибке места, – приготовился выйти из комнаты. В этой смиренной, покорной торопливости бедного, дряхлого старика было столько вызывающего на жалость, столько такого, отчего иногда сердце перевёртывается в груди…»

За этими строками я всегда вижу Фёдора Михайловича Достоевского – автора «Бедных людей», умеющего перевернуть и сердце читателя.

Умер бедный студент Покровский. За гробом его идёт старик отец. Вещи и книги умершего захватила хозяйка квартиры, отец «отнял у ней книг сколько мог, набил ими все свои карманы, наложил их в шляпу, куда мог, носился с ними… и даже не расстался… и тогда, когда надо было идти в церковь… Наконец гроб закрыли, заколотили, поставили на телегу и повезли… Извозчик поехал рысью. Старик бежал за ним и громко плакал; плач его дрожал и прерывался от бега. Бедный потерял свою шляпу и не остановился поднять её. Голова его мокла от дождя; поднимался ветер; изморозь секла и колола лицо. Старик, кажется, не чувствовал непогоды… Полы его ветхого сюртука развевались по ветру, как крылья… Книги поминутно падали у него из карманов в грязь. Его останавливали, показывали ему на потерю; он поднимал и опять пускался вдогонку за гробом…»