Предисловие к Достоевскому

если собственная ваша мать, так сказать, виновница дней ва­ших, возьмет палочку и, опираясь на нее, дрожащими и ис­сохшими от голода руками начнет в самом деле испрашивать себе подаяния? Не чудовищно ли это, во-первых, при ее ге­неральском значении, а во-вторых, при ее добродетелях?» В «Братьях Карамазовых» Смердяков рассуждает: «Должен совершенно признаться, что тут есть один секрет у меня с Фе­дором Павловичем. Они, как сами изволите знать (если толь­ко изволите это знать), уже несколько дней, как то есть ночь али даже вечер, так тотчас изнутри и запрутся». В каждом романе у Достоевского есть эти несчастные косноязычные лю­ди, не владеющие родным языком. Но и сам он, от себя, от автора считает нужным говорить иногда нескладно, как в са­мом начале «Униженных и оскорбленных», как в «Братьях Карамазовых»: «Но главное, что раздражило наконец Ивана Федоровича окончательно и вселило в него такое отвраще­ние, — была какая-то отвратительная и особая фамильяр­ность, которую сильно стал высказывать к нему Смердяков, и чем дальше, тем больше. Не то чтоб позволял себе быть невежливым, напротив, говорил он всегда чрезвычайно почти­тельно, но так поставилось, однако ж, дело, что Смердяков видимо стал считать себя бог знает почему в чем-то наконец с Иваном Федоровичем как бы солидарным, говорил всегда в таком тоне, будто между ними вдвоем было уже что-то ус­ловленное и как бы секретное, что-то когда-то произнесенное с обеих сторон, лишь им обоим только известное, а другим около них копошившимся смертным так даже и непонятное». Секрет, загадка этой речи как раз в ее неправильности. Иной раз она заставляет жалеть пишущего, вызывает к нему со­чувствие: ведь в романах Достоевского рассказчик — часто не сам автор, а один из героев. Иной раз неправильность ре­чи, написанной уже от лица самого автора, характеризует людей, о которых рассказано. Много раз мы убеждаемся, что Достоевский может писать совсем иначе: прекрасным, бога­тым русским языком: другие страницы «Братьев Карамазо­вых», «Преступления и наказания», речи князя Мышкина в «Идиоте»...

65

Вот отрывок из главы XI «Униженных и оскорбленных». Иван Петрович описывает свою случайную встречу на улице с Николаем Сергеевичем Ихменевым, который после ухода Наташи из дома «сделался совершенным домоседом» — и вдруг темным, грязным вечером оказывается на Вознесенском

3 Предисловие к Достоевскомупроспекте «в глубокой задумчивости, наклонив голову». Спро­сить, куда он ходил, Иван Петрович не решается: старик «сде­лался чрезвычайно мнителен и иногда в самом простом воп­росе или замечании видел обидный намек, оскорбление».

Мы видим: Достоевский умеет писать аккуратными рус­скими фразами. Но часто отступает от этого умения: с какой же целью? Вглядимся вместе с Иваном Петровичем в изме­нившийся за последние тяжелые полгода внешний облик ста­рика: «Я оглядел его искоса: лицо у него было больное; в пос­леднее время он очень похудел; борода его была с неделю не­бритая. Волосы, совсем, поседевшие, в беспорядке выбивались из-под скомканной шляпы и длинными космами лежали на воротнике его старого, изношенного пальто. Я еще прежде за­метил, что в иные минуты он как будто забывался; забывал, например, что он не один в комнате, разговаривал сам с со­бою, жестикулировал руками. Тяжело было смотреть на него».

Это была бы нормальная речь интеллигентного человека, если бы не разговорный оборот: «борода его была... небри­тая». Оборот этот, конечно, не случаен: Достоевскому нужно создать как можно более сильное впечатление запущенности Наташиного отца. Этой же цели служат и «скомканная шля­па», и «длинные космы», и «старое, изношенное пальто». Чи­тая все эти слова, мы, конечно, вспоминаем описание стари­ка Смита и его одежды. А Достоевскому именно это и нужно: чтобы Ихменев напомнил читателю Смита, чтобы возникла параллель между двумя стариками.