Предисловие к Достоевскому

Почему хорошему человеку так трудно постичь логику побуждений и поступков плохого человека? Потому что никогда не известно, какими побуждениями эти поступки дик­туются. По логике Наташи — «да разве он мог говорить неискренно?» Иван Петрович отвечает: «И мне тоже кажет­ся...» — но думает он при этом: «Стало быть, у ней мелькну­ла какая-то мысль... Странно!»

Что же странного, если у нее мелькнула какая-то мысль? А то странно, что такая же мысль мелькнула и у него. Оба еще не смеют даже друг другу (Алеша уже убежал к отцу, счастливый и ни в чем не сомневающийся), — не смеют при­знаться, что это за мысль. Иван Петрович говорит только, что князь ему показался «немного странен», а Наташа — по логике хороших людей — торопится обвинить в своих сом­нениях прежде всего себя: «А какая, однако ж, я дурная, мнительная и какая тщеславная! Не смейся; я ведь перед тобой ничего не скрываю».

Чем же она «дурная, мнительная и тщеславная»? Только тем, что в глубине души не верит князю, не может ему ве­рить и боится в этом признаться даже самой себе. И все-таки признание прорывается, хотя и не в прямых словах: «Ах, Ва­ня, друг ты мой дорогой! Вот если я буду опять несчастна, если опять горе придет, ведь уж ты, верно, будешь здесь под­ле меня; один, может быть, и будешь!»

Странные мысли для девушки, которой сегодня вечером так торжественно сделали предложение. Но мы не можем осудить ее за эти мысли, — мы и сами не уверены в искрен­ности князя. После этих слов Наташи, после ее неожиданно­го и горького восклицания: «Не проклинай меня никогда, Ваня!» — Иван Петрович ничего не говорит. Как он простил­ся с Наташей, как шел домой, — мы не знаем. Только зна­ем, что в комнате его — бывшей комнате Смита — «было сыро и темно, как в погребе». Может быть, Иван Петрович так горько настроен, потому что Наташа уж точно теперь вы­ходит замуж, он теряет ее? Вряд ли — ведь он давным-давно, в тот вечер, когда Наташа ушла из дому, понял, что кончи­лось его счастье. Теперь он не думает о себе, не за себя стра­дает. «Много разных мыслей и ощущений бродило во мне, и я еще долго не мог заснуть», — признается Иван Петрович, не сообщая, однако, о чем он думал, что чувствовал. И надеялся, вероятно, и хотел верить, что все уладится», и не мог верить, потому что пристально разглядывал князя и почувствовал в нем фальшь... Так это было в тот вечер.

Но кончается глава ощущением не того вечера, а гораз­до более поздним. Ведь пишет Иван Петрович почти ч-ерез год после событий, когда он уже не предчувствует, а знает. Все время Иван Петрович старался не забегать вперед, не торопить событий, не подсказывать читателю, говорить ему только о том, что он сам уже тогда чувствовал или подозре­вал. Но концовка главы о предложении, сделанном князем Валковским, написана как исключение из принятой рассказ­чиком манеры повествования. Это голос человека, уже не сомневающегося: «Но как, должно быть, смеялся в эту мину­ту один человек, засыпая в комфортной своей постели, — если, впрочем, он еще удостоил усмехнуться над нами! Долж­но быть, не удостоил!»

Так мы, несомненно, узнаем, что все странное поведение князя Валковского было ложью. Но зачем ему эта ложь?

Отступление пятое

«ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ»

Зачем князю эта ложь? — такой вопрос мы задаем себе. Чтобы ответить правильно, понять, нужно, вероятно, вспом­нить страницы из более поздней книги зрелого Достоевского.

«— Извините, что я, может быть, прерываю, но дело до­вольно важное-с, — заметил Петр Петрович как-то вообще и не обращаясь ни к кому в особенности, — я даже и рад публике. Амалия Ивановна, прошу вас покорнейше, в каче­стве хозяйки квартиры, обратить внимание на мой последую­щий разговор с Софьей Ивановной. Софья Ивановна, — про­должал он, обращаясь прямо к чрезвычайно удивленной и уже испуганной Соне, — со стола моего, в комнате друга моего, Андрея Семеновича Лебезятникова, тотчас же вслед за посещением вашим, исчез принадлежавший мне государ­ственный кредитный билет сторублевого достоинства. Если каким бы то ни было образом вы знаете и укажете нам, где он теперь находится, то уверяю вас честным словом и беру всех в свидетели, что дело только тем и кончится. В против­ном же случае принужден буду обратиться к мерам весьма серьезным, тогда... пеняйте уже на себя-с!»

Говорит все это Петр Петрович Лужин, еще вчера счи­тавшийся женихом сестры Раскольникова и вчера же выгнан­ный Раскольниковым из комнат, занимаемых его сестрой и матерью. Речь эта произнесена на поминках по отцу Сони Мармеладовой: то есть при всех гостях, в день похорон отца, Лужин обвиняет Соню в том, что она украла у него сто рублей.

«— Я не знаю... Я ничего не знаю... — слабым голосом проговорила наконец Соня».