Предисловие к жизни

— Пожалуй, пожалуешься, — ухмыляется Костя. — Хочешь не хочешь, а привыкнешь.

— Какого вы черта привязались: «привыкнешь, привыкнешь»! Я что, жаловался вам, сказал хоть одно слово?

Бешеными глазами Борис смотрит на приятелей и бежит в цех, к своей окаянной сушилке.

Едва волоча ноги, притащился ты домой. Тело было разбито непривычной работой. Тебе казалось, разбита вся жизнь.

А дома нового пролетария ждали по-праздничному: с накрытым столом и принарядившись. Отец, суровый отец, с которым и поцеловаться-то пришлось считанное число раз за всю жизнь, вытер губы рукавом и радушно раскинул руки в стороны.

— Поздравляю, сынок, с трудовым крещением. Теперь ты самостоятельный человек, так сказать, кормилец.

Ты целуешься с отцом, с матерью, с сестрой, улыбаешься и ничего не можешь сказать путного. И за стол не садишься — проходишь в соседнюю комнатку и падаешь на постель.

— Заморился с непривычки, — прислушиваясь, говорит Петр Иванович, твой отец. — В этой химии потяжелей, пожалуй, чем в моем слесарном деле. Не надо его тревожить, пусть отдохнет.

— Запах какой тяжкий принес! — с опаской замечает мать. — Едкая эта химия. Боязно.

— Он же не один, все школьные товарищи пошли по химии, — неуверенно рассуждает сестра. — Школа-то недаром с химическим уклоном.

— Умнейшая наука, — с удовольствием подхватывает отец. — В пятилетке на нее большой упор. А его завод готовит лекарства от всех болезней. Чуешь, мать?

— Осунулся за один раз, прямо другой стал — вот они, твои лекарства. Одних лечим, других калечим.

— Ничего, от работы только польза получается, крепче будет, — успокаивает отец.

В окошке возникает перевернутое худенькое личико Никитки, пятилетнего братишки Бориса (квартира Ларичевых в полуподвале). Малыш увидел накрытый стол, самовар, взрослых за столом — пронзительный ребячий крик прозвенел по двору.

— Чегой-то вы чай пьете без меня? Чегой-то пирожки едите? А сказали, подождете! И Борьку не подождали, бессовестные!

— Тише ты, звонок!

Взрослые улыбаются. Малыш обожает пить чай и не переносит, когда чаевничают без него. С улицы он бдительно следит за этим. Вот он уже дома, рассерженный, возмущенный.

— Почему Борьку не подождали? Сами говорили: все для него, раз он пошел на работу…

— Мы подождали, сынок. Он очень устал, сразу лег. Видно, тяжко на заводе-то…

— Не хочет пирожков?!

На лбу мальчишки крохотные морщинки раздумья, в серых круглых глазищах — тревога. Борька, наверное, заболел. Или обидели его на заводе. Всегда в нем, крохотном человеке, живет тревога за всех: за отца, за мать, за сестру. Только брат-здоровяк обычно не внушал ему опасений. Сейчас Никитка хочет проверить, что с ним.

— Не ходи туда, не мешай, — останавливает его мать, Ольга Григорьевна. — Садись обедать, ешь пирожки, потом чайку попьешь.

Старший Ларичев сожалеючи окидывает взглядом стол:

— Не попробовал химик твоего угощения. И по стопке я мечтал с ним выпить. Рабочему человеку можно. Ну, да вечером наверстаем. А сейчас дай мне, тарелку щей, и я в мастерскую побегу. У нас важнейшее собрание: людей посылаем на стройку.

— Посылали ведь вроде. Опять?

— Тогда нашего представителя выделяли на коллективизацию. Путаешь ты все…

— А ты тише, вояка! Кажись, уснул мой голубчик.

Ты, однако, не спишь. Словно издалека слышны и не слышны голоса родных, звонкие восклицания Никитки. Ты лежишь навзничь, и все повторяется сначала: камера с желтым туманом, бункер и шуршанье порошка, повизгиванье вращающегося шнека, быстро наполняющиеся чайники, мокрый тошнотный респиратор на лице и запах, резкий запах фенола, пропитавший все клетки и поры тела. Этот неотступный запах учуял кот: он подходит к лежащему неподвижно парню, нюхает его и, чихнув, грациозно отскакивает в сторону.

2

Теперь ты гордишься всем, что позади, что прожито. «И мой труд есть в пятилетках!» — говоришь ты. Будущее приближается, оно неудержимо близится.

Но не надо умалчивать, что нам всегда было трудно, неимоверно трудно. Трудно еще и теперь. Пусть молодые знают: будущее добывается по́том и кровью и ранами, полученными в ратных и трудовых созидательных боях.

Ты помнишь, Борис? Однажды, беседуя со школьниками, ты рассказал им о первой пятилетке и похвастался ранами, полученными в те далекие времена.

— Шрам на руке — лопнула реторта, и стеклом рассекло мышцу до кости, до сухожилия, — объяснял ты с удовольствием. — А это ожог серной кислотой. — Ребята слушали тебя с почтением и внимательно разглядывали рубцы и шрамы. Ты засмеялся: неудобно показывать еще кое-что, скрытое под одеждой.

Я бы мог сказать — эка невидаль, расхвастался! Но я так не скажу. Я тоже начал свою трудовую жизнь в начале пятилеток, и у меня есть боевые раны тех труднейших, прекрасных, романтических лет!