Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском

Кое-как добрались до Вознесенского проспекта и повернули налево, вдоль Ново-Александровского рынка. В карете стало душно, день обещал быть жарким. Прорвались сквозь занавеску запахи дегтя, свежей рыбы, жареных пирожков, доносящиеся с рынка, скрипели телеги, слышались крики газетчиков… Наконец карета достигла Измайловского моста и, перевалив через Фонтанку, убыстрила движение. Вячеслав Константинович вновь откинул занавеску и переместился по сидению вправо, ожидая Троицкого собора, чтобы перекреститься. Вот выплыл и он со своими пятью голубыми куполами. Плеве осенил себя крестным знамением, одновременно снимая с души едва заметное беспокойство, которое легчайшей дрожью напомнило о себе, едва лишь карета замедлила движение на Сенной: все же он боялся толпы. Тут уж дело случая — не приведи господь, выскочит какой-нибудь безумец, метнет снаряд или стрельнет в окошко — и скроется, ищи его…

«Все будет хорошо… Все будет прекрасно, — успокоение подумал Вячеслав Константинович. — Бог даст, государю достанет ума не делать глупостей, иначе кто ж будет вылавливать бомбистов?..»

Карета приближалась к Обводному, до вокзала уже рукою подать. По правой стороне проспекта шел, выпятив грудь, офицер с саблей, какой-то самодовольный поручик. Неприметно и как-то бочком двигался худощавый высокий человек в железнодорожной фуражке, прижимая к себе бумажный пакет, девка с корзинами белья спешила по направлению к Обводному.

Передний велосипедист, обогнавший процессию сажен на двадцать, уже въехал на мост. Вдруг Плеве заметил, что человек с пакетом круто повернулся и побежал к карете, держа пакет двумя руками перед собой и, по всей видимости, боясь просыпать содержимое. Его глаза сияли, будто от восторга. «Почему он бежит?» — подумал Вячеслав Константинович. А человек летел навстречу огромными шагами, будто не касаясь земли, и смотрел прямо в глаза Вячеславу Константиновичу. Он явно боялся не успеть, поэтому спешил. Звуков никаких не было слышно. Все будто застыли — и поручик с саблей, которую он придерживал левою рукой, и девка с двумя корзинами, одну из которых несла на плече. Бежали лишь этот странный железнодорожник да лошади. Он смотрел и смотрел на Вячеслава Константиновича, и тот, в свою очередь, не мог оторвать от него глаз, как завороженный. Он почему-то, уж догадываясь — куда и зачем бежит этот человек, желал ему удачи, боялся, что тот не успеет или промахнется. «Но он ведь бежит убивать меня», — подумал Вячеслав Константинович и захотел задернуть занавеску, однако рука не успевала к занавеске, человек бежал быстрее и уже начал на ходу обеими руками поднимать над головою пакет. Он осклабился, будто от улыбки, продолжая пронзать Вячеслава Константиновича взглядом, а сам летел, не касаясь земли. На бегу он обеими руками швырнул пакет вперед и облегченно-радостно закричал…

Крик этот слился с громадной силы взрывом, от которого по обеим сторонам проспекта в домах осыпались стекла. Их тонкий, похожий на погребальный звон отделился от земли и взлетел в небо. А на месте происшествия, под развалинами кареты осталось лежать нечто окровавленное, беспомощное и страшное, что минуту назад было министром внутренних дел Российской Империи…

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА

Закончена книга, а я снова и снова мысленно возвращаюсь к таинственным взаимоотношениям героя и автора.

Тот молодой поляк, ровесник моего прадеда, возник, казалось, случайно. Десять лет назад я не знал его имени. Однако, эфемерные, в сущности, доводы — полное незнакомство мое с героем и его временная связь с моим прадедом-юристом, происходившим из обрусевших поляков, — оказались решающими для работы над книгой. Мы редко нынче знаем свои семейные корни дальше третьего колена. Попытка погрузиться в историю столетней давности необъяснимым образом связывалась с желанием найти свои корни.

А потом были дни и месяцы чтения и размышления, и архивные папки, и пожелтевшие рассыпающиеся мемуары политкаторжан, и я впервые изведал чувство, с каким берешь в руки нечитанную книгу с неразрезанными страницами, изданную много лет назад. И когда я разрезал страницы кухонным ножом, ибо плоские ножи слоновой кости с резьбой на рукоятке, служившие специально для этой цели, ушли в небытие, мне казалось, что книг этих вообще никто не читал, никто в целом мире, а не только абоненты библиотеки Дома — писателей в Ленинграде, откуда были взяты неразрезанные экземпляры.

Постепенно контуры жизни моего героя проявлялись, подобно фотоотпечатку в ванночке с проявителем: сначала показались наиболее контрастные места, а потом медленно обнаруживались оттенки и детали. Но сам фотоснимок был какой-то безразмерный, уходящий во все стороны. Я мечтал ограничить его стандартным форматом, но на периферии обнаруживались новые фигуры и сюжеты, ниточки иных судеб, пересекавшиеся с нитью судьбы героя. Они уходили далеко, переплетались, тянули за собою новые ниточки — и вдруг я обнаружил, что передо мною не плоская картина, населенная фигурами, а нечто объемное.