Предновогодние хлопоты II

Бормоча: «Рухлядь, рухлядь, разваливаюсь не куски», кривя лицо и прихрамывая, он прошёл на кухню, раздражённо оглядел стол, на котором в беспорядке лежали остатки вчерашнего пиршества: куски хлеба, недоеденный, обвалившийся торт, пачки сока, бананы, подсохшая колбаса в нарезке на пластиковых лоточках, чайные чашки с недопитым чаем, пепельница полная окурков.

Упаковки шприцев, похожие на пулемётные ленты с патронами лежали на подоконнике. Закурив, он стал готовить раствор. Готовил тихо, стараясь не шуметь, сейчас ему совсем ни хотелось, чтобы проснулись Лана с Эдиком. С отвращением рассматривая дорожку от игл на правой руке, он завистливо бормотал: «Лана, падла, ловкая, – с обеих рук колется. Будь я левшой, смог бы уколоться в правую руку, там положение лучше, чем на левой руке».

Потрясываясь всем телом, он спустил джинсы на пол, сел на стул, и уставился на свои худые и бледные, давно не знавшие солнечного света ноги. На обеих голенях зеленоватыми нитями просматривались вены. Путь их, как бакенами на реке, был обозначен точками от предыдущих уколов, вздувшимися узелками, левое колено распухло, на икрах топорщились коросты расчёсанных ранок.

Руки подрагивали. Обильно потея, он ввёл раствор в вену. Когда вытащил иглу, некоторое время посидел со спущенными джинсами и закрытыми глазами, уронив голову на грудь, в ожидании прихода. Боль в правом боку, пульсируя толчками, горячими осязаемыми волнами, прошла в низ живота и исчезла. «Заземлился», – удовлетворённо прошептал он, выпил сока из пачки, съел банан и закурил.

Он сидел со спущенными джинсами, его охватывала непреодолимая дремотность. Глаза закрывались, голова безвольно клонилась к груди, он пытался поднять её, но она снова и снова падала. Наконец он, расслабленно уронил голову на грудь и задремал. Сигарета догорела до фильтра, обожгла пальцы, но глаз он не открыл, только тряхнул рукой, отбросив её на пол. Так он просидел около получаса. После долго ещё сидел, не в силах встать. Маячок внутри него подгонял его к выходу, но выходить на холод ужасно не хотелось, вообще ничего не хотелось делать.

Уже надев куртку, он не удержался и ещё раз заглянул в комнату, где спали Эдик с Ланой. Лана лежала теперь на другом боку, бесцельно шаря рукой в поисках «убежавшего» одеяла. Опять полыхнула злоба: «Эдос-пиндос, кабан вонючий, моется в месяц раз, как этой дуре не противно с ним лежать?»

Он не сразу пошёл к лифту. Приподнявшись на цыпочки, засунул пакетики с героином в короб для антенных и телефонных проводов, который заканчивался над входной дверью квартиры Эдика – это место он уже не раз использовал, как тайник.

В лифте он ехал с потрясывающейся старушкой, дрожала и крохотная собачонка у неё на руках. «Даже собачка боится наркоманов» – сдерживая подступающий смех, подумал он. Его прямо-таки подмывало повеселиться, «поприкалываться» над женщиной, затеять с ней какой-нибудь разговор. С трудом подавив в себе это импульсивно возникшее желание, он с серьёзным лицом, почтительно склонив голову, поздоровался с ней. Она взглянула на него ласково, устало улыбнулась: «Доброе утро, сынок». Дышала она прерывисто, со свистом, на бледном, морщинистом лице застыло болезненное выражение. «Скоро копыта отбросит, швабра старая, а всё ползает, гулять выходит. К чему жить человеку, если он уже, как мёртвый?», – благожелательно улыбаясь, думал Максим.

Когда лифт остановился, он вежливо уступил проход женщине. Старушка опять улыбнулась, благодарно глянула на него, еле слышно произнеся: «Спасибо». «Не за что», – Максим глумливо улыбался, язвительно думая: «Не так бы ты от меня шарахалась, сука старая, и жалась бы к стенке, если бы знала, что я наркоман».

Почти сразу ему удалось остановить машину. Он быстро сговорился с пожилым водителем, оплатил проезд и, закурив, расслабленно развалился в кресле. Его несло. Хотелось говорить, и он завёл разговор с водителем о бардаке в стране, о сентябрьских терактах, о начавшейся новой войне с Чечнёй, тот охотно его поддерживал. Он болтал с водителем, а в голове параллельно с разговором варился план дальнейших действий, думалось и говорилось ему сейчас легко. Он решил машину не отпускать, проверить свой тайник, после на этой же машине съездить на Апраксин Двор и приодеться.

Но совсем скоро льстиво поддакивающий ему водитель стал его раздражать и он, закрыв глаза, откинул голову на подголовник. Ему опять вспомнились ночные события и выражение лица Эдика, когда он приказал ему с Ланой оставить его. Изумление и оторопь на его лице не могли скрыть злобы, которую он пытался прикрыть фальшивой покорностью. «Мутант, – сказал про себя Максим. – Тварь. Такие в полицаи шли в войну».

Эдик