Председатель Томский

Хотя и не довелось ему купцевать с настоящими уркаганами, как-то само собой, руководимый своею тягой к самообразованию, умудрился он овладеть воровским арго; в тюрьме и стены, что ли, помогают, и запоры: короче, прилежную жопу и шконка учит. Одна беда: порешил он с чего-то, что жаргон этот в ходу не только промеж заключённых, но и распространяется на общение с надзирателями, за что и бывал теми перманентно биваем, но не в этом случае, однако. Заслышав имя Томского, Павел Изяславович Каалинпяя вместо положенной кулачной побранки выразительно прикладывает указательный палец к виску, издаёт звук наподобие «пук» (ртом, конечно, не подумайте чего) и оставляет помещение с его пронзённым неприятным воспоминанием содержимым.

Да, содержанту «острова Иф» по уходе Павлуши мало сказать неприятно – горько ему, ох, как горько! Кочевряжит его от воспоминаний, волтузит от того, что опривык он уже не допускать до памяти, мутит от внезапного откровения своего нынешнего положения, особенно при сопоставлении с последней на воле встречей с Рыковым. Тогда тот (на него уже дал показания Пятаков) бередил его государственническое правовое сознание панегириком тому, что восхвалению не подлежит: «Вот Миша – молодец! Уже в августе всё понял и не стал дожидаться позора и унижения, не стал самоохаиваться и охаивать близких да любимых, не то что мы с тобой, малодушные, всё надеемся: а вдруг да отмажемся».

«Это он! Он смалодушничал! Не мы! И нас подставил! Бросил тень сопричастности к своим деяниям, которые у него уж наверное были, раз он с собой так!» – кричало тогда из «любимца партии» Бухарчика его государственническое правовое сознание, которое ему теперь, наблатыканному в фене, проще выразить лагерной максимой «Сдохни ты сегодня – я завтра!»

Но невозможно для большевистской сущности долгое пребывание в трезвом осознании себя самого. И снова на мысленном горизонте загорается заря грядущего Царства Коммунизма, заменяя собой куцый свет никогда не виденного оконца, преображая убогое узилище в мировую арену решающих битв пролетариата, на которую, подняв забрало, выходит бесстрашный рыцарь Прекрасной Идеи. Из-под забрала его не торчат запуганные глазёнки опального политика или зашуганного арестанта, но мечут молнии огнеблещущие очи зиждителя первого государства рабочих и крестьян и члена ЦК марксистской партии нового типа.