Предсказание

– Это кофе, – усмехнулся он и отхлебнул глоток, улыбаясь виновато. – Извини. Холодно, трясусь весь, пить я тоже не мастер. – Он уже устраивался на скамейке, подложив нотный футляр под голову. – И прошлую ночь не пришлось заснуть, и сегодня не светит.

Она кивнула.

– Почему тебе позарез надо именно сегодня? – поинтересовалась она.

Он приподнял голову с футляра:

– Что?

– Ты вроде сказал, либо сегодня, либо никогда.

– А… – Володя сел, встрепенулся. – Тиримилин не сможет мне отказать. Когда у человека такой триумф, ему хочется, чтоб всем тоже было хорошо. – Он замолчал, раздумывая. У него была эта манера – разогнаться, разоткровенничаться, потом на полном ходу затормозить. – Я хочу показать ему свое сочинение, в которое страшно вложился. Ясно? Он не может не понять! – В лице мелькнула какая-то дьявольщина.

– А раньше ты не пробовал?

– Пробовал. – Он резко отвернулся, прильнул к спинке скамейки.

Больше она не спрашивала. Огни мелькали за окном, ночь непроглядная. Посмотрел бы на нее сейчас Митин. Едет бог знает куда, бог знает с кем, невероятно! Но куда денешься от этого человека, который уже четвертый раз попадается на ее пути, от этого восторга через край, когда он рядом и тебя охватывает предчувствие, что сегодня начнется все всерьез, потому что он доверил ей самое тайное – свое сочинение. Бог мой, как же она была счастлива в этой темной электричке, мчавшейся в полную неизвестность!

Отец уверяет, счастье – это осуществленность. Если человек осуществился хотя бы наполовину, он уже счастливчик, потому что большинство людей на свете не осуществляются и на пятнадцать процентов.

– А ты? – съехидничала она, когда услышала этот расклад.

Он усмехнулся:

– Катя как-то сказала, что на двадцать пять. Посмотрим, еще не вечер.

– А что такое вечер?

– Вечер – это когда за шестьдесят.

Любка внутренне хмыкнула: хорошо себя папаня подстраховал. До шестидесяти ему было далеко, у него еще есть время, еще и сорока не стукнуло. Иногда Любка чувствовала себя старше своего отца, она не могла представить себе, каким он был с матерью. Сейчас он выглядел в ее глазах неприкаянным, но сжатым в пружину пробивания чего-то важного для него, куда-то он несся, опаздывая, ругая себя, но всегда добивался своего, а потом расплачивался. Только собой, никогда – другими. И она ему тоже досталась – не подарочек. С этой ее операцией он ходит как ушибленный.

А Куранцеву ей не приходится исповедоваться. Когда она возникает – он рад, когда пропадает – ничего не делает, чтобы найти. Видятся они регулярно, но меж ними не завелось привычки расспрашивать друг друга дальше суток. Похоже, у него нет никого, кроме нее, но как он живет, что делает вне ее и своих «Брызг», она понятия не имеет, и идиоту ясно: не вкладывайся она в эти отношения, они давно б оборвались. Вот и теперь приплелась в клуб, ждет, пока репортер слиняет.

…Тогда на даче Тиримилина было темно, они продирались в темноте через кустарник, деревья, хозяева явно отсутствовали. Любка порывалась уговорить Куранцева вернуться, но все было бессмысленно. В Володю вселилась сила, которую она наблюдала в нем позднее не раз, когда он ломал себя и попадавшееся на пути.

– Ну подумай сама, – убеждал он Любку, – мы же столько ждали, тащились черт знает откуда, я тебя измотал вконец, и все напрасно? Нет, этого допустить нельзя, человек обязан сам строить свою судьбу, мне должно повезти сегодня! Иначе уже никогда – понимаешь, никогда! – не повезет.

– От сегодня остается двадцать минут, – заметила Любка, – Уже без двадцати двенадцать.

– Говорят, за двадцать минут Шопен написал свой лучший ноктюрн, – почти беспечно пробормотал он, – а Закон относительности открыт был Эйнштейном за полчаса. Тебя я уговорил идти в консерваторию за пять минут.

Из всего сказанного Любка услышала только последнее, ее резануло это «уговорил», но тут он остановился против окна, начал раскачивать ставню, пока, распахнув, не влез внутрь. К ужасу Любки, он протянул ей руку, и она послушно подтянулась.

Дача была пуста, все было разбросано, хозяева собирались в спешке. Куранцев метался по комнатам, включая люстры, бра, все светилось, переливалось, казалось ослепительным на фоне черных провалов окон. В него вселился бес разрушения. Посреди этого яркого света и полной тишины Любке стало страшно. А Володя начал распахивать окна, будто его давило замкнутое пространство, откуда-то он извлек бутылку. Любка хлопнула залпом стакан, чтобы не страшно, чтобы согреться. Затем он что-то рассматривал, стоя у рояля, что-то проигрывал вполтона, ее блаженно убаюкивали звуки, – остальное провалилось в памяти, будто захлопнулась дверь в подпол.