Представь себе осень (СИ)

Они не обсуждали его исчезновение, даже Алька не спрашивал, куда делся папа, и Инна тоже не решалась заводить об этом разговор. Мама учила Альку буквам. Читала им вечерами вслух, грела завтраки и ужины на крошечной конфорке. Инка много раз подряд проходила «лабиринт минотавра» и на каждой из своих прогулок по кусочку осваивала ставшие его прообразом разветвления туннелей убежища. Рукава свитеров и кофт становились короче, волосы отросли, и теперь жидкая коса болталась у неё за спиной между лопаток. Алька тоже зарос и напоминал маленького заморенного львёнка со свалявшейся гривой. Иногда Инна брала Альку в свои вылазки, и они возвращались с добычей: то с рулоном синтепона, то набив карманы пластиковыми тубусами с растворимой аскорбинкой. Это длилось до тех пор, пока однажды вечером, когда Инна захотела в очередной раз пройти выученную наизусть игру, планшет просто не зажёгся. Он лежал у неё на коленях бесполезной чёрной дощечкой. Инна подключала планшет к розетке, жала на все кнопки, вскрывала и закрывала корпус. Если бы папа был рядом, он смог бы его починить. Но папы не было, а мама, устало посмотрев на Иннины попытки, только бросила короткое: «Всему приходит срок». И Инка, задыхаясь от бешенства, выскочила прочь из комнаты. После она долго сидела на холодном бетонном полу коридора и размазывала по лицу злые слёзы.

Они так и не помирились. Они с мамой не могли помириться, потому что, кажется, никогда не ссорились. Не адресовали друг другу грубых слов, не кричали, не спорили. Просто в какой-то момент Инна перестала верить маме, а мама перестала Инне доверять: или это произошло в другой последовательности?

Обида делала Инну слепой. И она словно не замечала кислого запаха, ставшего постоянным в их бункере, маминой худобы, залысин в её причёске, пожелтевшие склеры глаз. Когда Инка, наконец, обратила на всё это внимание, она спросила:

— Мама, ты тоже радиации где-то хватанула? Ты искала выход?

Если бы мама тогда ответила «да», Инна бросилась бы её обнимать, попросила бы прощения за своё вечное надменное молчание, и рассказала, как скучает по папе, по их прежней жизни, даже по ненавистной когда-то школе. Но мама лишь недоуменно приподняла поредевшие брови и переспросила:

— Ты вообще о чём?

— Ты заболела, — упрямо проговорила Инна, а мама зябко повела плечами и сказала притворно беспечным тоном:

— Может быть, простыла.

Инна не стала её обнимать. Отвернулась, обхватила ладонями собственные плечи. И после отводила глаза, когда маму тошнило после ужина, и когда, в очередной раз передвинув магнит на деление, мама радостно рассказывала Альке об августе и арбузах. А когда как-то утром мама не поднялась с постели, Инна даже не испугалась. Только сама загасила надсадно пиликающий будильник. Не испугалась она и тогда, когда выяснилось, что мама не дышит. Инна утешала рыдающего Альку, истерически выкрикивающего: «Так нечестно!», «Я не хочу навсегда», — но сама не проронила ни слезинки.

Мама так и осталась лежать, а они с Алькой — гуляли, играли в догонялки в гулких бетонных коридорах, готовили обед — раскрыть и подогреть консервы было несложно. Инна выключила будильник, и больше они не смотрели на часы — поели, когда захотелось, заснули, не раздеваясь, когда устали. Снова ели, гуляли, играли, снова улеглись спать…

Инна не знает, сколько раз это повторялось. Она смотрит на разлинованный лист ватмана и думает о том, сколько дней никто не двигал маленький красный магнит. Она подходит к двери и наугад передвигает его на несколько делений. Он стоит на выкрашенном жёлтом участке, и это означает, что сейчас осень. Больше никто не заставляет Инку вспоминать, но она зажмуривается и зажимает ушами ладони, силясь представить себе, каким должен быть сентябрь: гладиолусы и банты на школьной линейке, коробки с зелёными остро пахнущими яблоками в прихожей, букеты из листьев и желудёвые человечки в смешных шапочках. Разрознённые образы никак не желают складываться в цельную картину, и Инка мотает головой: как она успела забыть так быстро? Неужели скоро и она, как Алька, не сможет представить себе место без стен? Она накрывает ладонями жёлтый прямоугольник. И принимает решение, может быть, ошибочное, может быть, единственно верное. Самое главное в жизни.

Инка не подходит к постели, где лежит мама. Просить прощения — поздно. Она отодвигает стену шкафа-купе, и достаёт оранжевый отцовский рюкзак, повидавший ещё рассветы на Вуоксе. Бросает туда банки с тушёнкой и фасолью, консервный нож, радио, передающее только шуршание. Свою старую куртку — пусть уже мала, сгодится для Альки. Мамин пуховик не лезет, поэтому Инна надевает его на себя. Расталкивает Альку:

— Мы должны уйти.

Брат трёт глаза, недовольно бормочет:

— Куда?

— Искать остальных, — поясняет Инна терпеливо. — Других людей.

Алька замирает и даже перестаёт потягиваться и зевать:

— А они есть? — шепчет он.

— Разумеется, есть, — так же шёпотом отвечает Инна. — Иначе… Электричество не работало бы. Да и… куда бы они могли все деться?