Представление (сборник)

В прихожей раздался звонок. Варя поспешила опередить соседей.

Явился Лосик и встал на пороге.

— Хочешь чаю? — спросила Варя.

— Я завтракал, — ответил Лосик, — клянусь.

«Что мы собой представляем? — думал Малиновский. — Кто мы такие? Коллекция? Гербарий? Почему я здесь? Почему я заодно с этим шумным гегемоном? Что общего имею с этим мальчишкой, у которого пальцы в чернилах?

Он сидел в бутафорском кресле и говорил Марине Яковлевой:

— Ты героиня, понимаешь?! На тебе замыкаются главные эмоции в спектакле. Я должен хотеть тебя, понимаешь? Прости, Марина, я тебя не хочу!

— Подумаешь, — сказала Яковлева, — больно ты мне нужен…

Муж ее работал в управлении культуры.

— Ты поняла меня в узкожитейском смысле. Я же подразумевал нечто абстрактное.

Тут Малиновский неопределенно покрутил рукой вокруг бедер.

«Красивая баба, — думал режиссер, — такой ландшафт! А что толку! Безжизненна, как вермишель. Обидно. Нет винта. Спектакль разваливается…»

За ним возвышались кирпичные стены. Над головой тускло сияли блоки. Слева мерцала красная лампочка пульта. Холодный сумрак кулис внушал беспокойство.

— Ты Фолкнера читала?

Вялый кивок.

— Что-то не верится. Ну да ладно. Фолкнер говорил — в любом движении сказывается уникальный опыт человека. И в том, как героиня закуривает или одергивает юбку, живет минувшее, настоящее и четко прогнозируется будущее. Допустим, я иду по улице…

— Подумаешь, какое событие, — усмехнулась Яковлева.

— Идиотка! — крикнул он.

Малиновский брел среди веревок, фанерных щитов, оставляя позади тишину, наполненную юмором и ленью.

Потомок актерской фамилии, он с детства наблюдал театр из-за кулис. Он полюбил изнанку театра, зато навсегда возненавидел бутафорскую сторону жизни. Навсегда проникся отвращением к фальши. Как неудачливый самоубийца, как артист.

— Не огорчайтесь, — услышал Малиновский и понял, что разговаривает с блондинкой в голубом халате. — Они еще пожалеют.

В душе Малиновского шевельнулся протест.

— Разве они не понимают, что артист — это донор. Именно донор, который отдает себя, не требуя вознаграждения…

— Из второго состава? — поинтересовался Малиновский.

— Я гримерша.

— Надо показаться… фактура у вас исключительная.

— Фактура?

— Внешний облик…

Малиновский застегнул куртку и подал Варе дождевик.

Они вышли из театра. Сквозь пелену дождя желтели огни трамваев.

— Художник должен отдавать себя целиком, — говорила Варя.

И вновь на мелководье его души зародился усталый протест.

— Мы пришли, — сказала Варя.

«Гадость… Ложь…» — подумал Малиновский.

И тотчас простил себе все на долгие годы.

Щелкнул выключатель. Сколько раз он все это видел! Горы снобистского лома. Полчища алкогольных сувениров. Безграмотно подобранные атрибуты церковного культа. Дикая живопись. Разбитые клавесины. Грошовая керамика. Обломки икон вперемежку с фотографиями киноактеров. Никола Угодник, Савелий Крамаров… Блатные спазмы под гитару… Гадость… Ложь…

«Будет этому конец?» — подумал режиссер.

— Что будем пить? — спросила Варя.

— Валидол, — ответил Малиновский без улыбки.

— Я поставлю чай.

«В актрисы метит, — думал он, — придется хлопотать. Не буду… Голос вон какой противный. Режиссер ночует у гримерши…»

Но снова дымок беспокойства легко растаял в обширном пространстве его усталости и тоски.

Варя отворила дверь. Малиновский, виновато поглядывая, стаскивал ботинки.

— Без разговоров, — сказал он, — ком цу мир…