Предтеча

Голос знахаря был негромкий, считающийся с тишиной, но лысый сын, поодаль на жестком гостевом стуле, уже встрепенулся. Прояснившись, забелели больничные стены, очертились кровати, и заново увиделись согнутые тела старух, хотя было темно и слабенько так светили два ночника, оба побитые и в трещинах. Это воздух, напружинившись, легко зазвенел. Лысый ощутил беспокойство. Он оглядывался на стены, чувствуя себя, как чувствует кошка перед вторым толчком землетрясения. Сторонний и сидящий поодаль, он был взят и уже готов, а вот восьмидесятилетнюю его маму все еще не доставало, никак не забирало волной. «Ну же, старенькая, говори, — скажи первое, что скажется…» Якушкин настаивал, повышая и повышая голос, пока старуха не задергала головкой туда-сюда, оглядываясь на лысого сына, на стены, на чуть светящие ночники; щуря глазки, она зачастила: «… А девять их у меня — девять, миленький, — Оля — Сережа — Валечка — Тимошка — ой, да сбилась — ну да, как шестого-то родила — а потом лето было такое жаркое, трава черная, — Валечка — Тимошка — Женя…» С певуче-частым ее бормотаньем, как нитка с ниткой, сплетался теперь голос второй старухи, с соседней койки: «… А у меня-то их сколько — и как начали разъезжаться, подарки делали — а я и подними линолеум-то этот, дура какая, линолеум-то свернутый, спина и треснула». И третья старуха заговорила. Четвертая — лежала от знахаря дальше всех, но и до нее, как до далекого острова, пусть с запозданием, дошла волна: «Милый — у меня ж их тоже девять — Сережа — Колька… И тоже в деревне сначала жила…» Старухи лепетали безостановочно. Разобрать бормочущих, различая их, было бы никак нельзя, если бы они говорили хоть в чем-то разное — но старухи говорили одно. Все были многодетные. Равно и с примитивно честной старушечьей убежденностью все они хотели помереть, подохнуть — смерть же не шла.

Была и одинаковость судеб: они жили в деревнях, откуда дети привезли их, уже немощных, и, кто с собой, кто отдельно, поселили в городских квартирках, чтобы к ним, немощным, далеко не ездить. Сидя на стуле, лысый вертел желтой своей головой; вдруг заволновался — не мешает ли, мол, бормотанье других старух нашей, и если мешает, как же, мол, тут быть?.. Общий поток их слов не иссякал. Старуха, что у окна, самая далекая («Напугал, милый, как ты нас напугал…»), стала заговариваться, кликая знахаря Петрушей.

Старушка, которая поближе, вторя ей, а может быть, оспаривая, звала его «голубем белым» и беспокоилась, какая же нынче мокрая зима. Гололед-то, говорила она, а в полуоткрытое окно влетел трепыхающийся белый лоскут — прибольничный ночной мотылек: стояло лето. Пометавшись, мотылек влез в ночник, там и исчез. Старуха же ежилась, зябла, повторяя про гололед. Потревоженные, они лепетали и как бы прятались, отодвигаясь, закапываясь в далекую юность, может быть, в детство, — старенькая мать лысого стала просить у знахаря леденец. «Да не скупись же, солдатик, — просила и заплакала даже, бедная. — Дай леденца, да не скупись же!» Знахарь отпустил ее руки. И вскоре же волна говорливости, вызванная им, сошла, как и пришла: одна за одной старухи замолкали. Они лежали, обессиленные, смежив глаза.

Тяжелыми шагами, медленно Якушкин прошел от постели к постели, трогая там и тут синюшные их ладони. В досаде был знахарь: старушек хватило лишь на пять-шесть минут. Старухи всю жизнь рожали и выносились, и теперь в них нечего было будить. Такой пустоты себе в отклик знахарь еще не получал: они были неживые, они были неживущие — при том, что могли пройти с клюкой до угла, могли удержать в трясущейся руке ложку.

Якушкин позвал ночную медсестру. Лысый сын сам выскочил в спящий коридор и скоренько ее привел, — знахарь из рук в руки передал медсестре бутыль с темной жидкостью: пусть, мол, старухи пьют зелье.

— По столовой ложке перед едой и после. Похоже вкусом на деготь — пусть плюются, но пусть пьют.

В придачу он оставил несколько пузырьков с энергетическими каплями; тоже объяснил — как. Тоже велел медсестре запомнить. Знахарь ушел, недовольный собой. Хмыкал, кривя рот.