Предупреждение Эмблера

– Обычная проблема. Лорна пристрастилась к наркотикам. Сначала амфетамин, потом героин. Стала приторговывать, главным образом, чтобы иметь постоянный запас для собственных нужд. Когда Лорну арестовали, жизнь ее фактически закончилась. Вы же знаете, какие в Нью-Йорке на этот счет законы. Продажа двух унций героина уже считается особо тяжким преступлением. От пятнадцати лет до пожизненного. Причем пятнадцать – это минимум. Вот тут мы и вступили в игру. Видите ли, такой талант встречается не каждый день. Нам удалось договориться с окружным прокурором. Лорна Сандерсон стала нашим особым проектом и оказалась весьма способной ученицей. Она разделяла наши цели.

– Итак, все прошло по плану. – Взгляд Кастона метался между Палмером и Уитфилд. Какие умники! И еще говорят о «наших целях»! Безумцы! Больше всего аудитора пугало, что оба совершенно ничего не боялись.

Внезапно дверь распахнулась. Плотная, широкая фигура заслонила собой проем. За спиной мужчины толпились какие-то люди.

Кастон повернулся.

– Тебя разве не учили, что нужно стучать?

– Привет, Клей. – Калеб Норрис посмотрел на Уитфилд и Палмера. Посмотрел так, словно его совершенно не удивляло их присутствие здесь. – Наверное, ломаешь голову, как это я додумался, во что ты влип?

– Вообще-то, Калеб, – уныло сказал Кастон, – мне бы хотелось знать, на чьей ты стороне.

Норрис хмуро кивнул.

– Что ж, думаю, сейчас узнаешь.

Пространство и время, здесь и сейчас, все стало вдруг другим. Зал заседаний – холодным, безвоздушным пространством, время – медленным ритмом глухих ударов натужно пульсирующего сердца.

Харрисон Эмблер. Он так стремился вернуть себе это имя – имя, которое совсем скоро будет всего лишь синонимом позора и бесчестья. Его переполняло отвращение к самому себе, тошнило от стыда, и все же он не мог, не желал отступать.

Должно быть, она увидела это – их зрительный контакт продолжался, – и Эмблер заметил, или почувствовал, перемену в ее лице, сокращение мышцы, предшествующее движению пальца. А может быть, он, ничего не увидев и ничего не почувствовав, понял это, потому что на какую-то долю секунды стал ею, а она стала им, и этот миг стал мигом озарения и просветления, мигом полной взаимной прозрачности, мигом слияния в единое целое, мигом общего чувства, но уже не любви, а ненависти.

Эмблер бросился на нее еще до того, как осознал, что делает. Он бросился на нее в тот самый момент, когда она потянула спусковой крючок.

Сухой треск выстрела вернул его в реальность. Громкий взрыв вверху, последовавший вслед за выстрелом – хлопок, звон разбитого на мелкие кусочки стекла, слабое, но все же заметное падение освещенности, – подсказал, что пуля ушла в сторону и попала в лампу под потолком. Но еще прежде чем Эмблер успел понять это, острая боль пронзила живот, и только еще через мгновение сознание связало эту боль с молниеносным движением ее руки и сверкнувшим стальным лезвием. Сбитый с толку, ошарашенный, он опомнился только тогда, когда ощутил второй удар. То, что невозможно было представить, то, во что он отказывался верить, происходило наяву – охваченная дикой яростью, она била его ножом, снова и снова втыкала в него лезвие – сильнее, глубже…

Кровь вытекала из него, как вино из переполненного кубка, но это не имело значения, потому что он должен был остановить убийцу – или потерять все: имя, душу, себя самого. Собрав остававшиеся силы, Эмблер навалился на нее, стиснул ее запястья, прижал руки к полу. Вокруг кричали и визжали, но звук доходил до него словно издалека. Мир отступил, осталась только она, женщина, которую он любил, убийца, которую он не знал, и она билась и металась под ним в гротескной пародии на любовный экстаз. Глаза ее горели злобой, лицо не выражало ничего, кроме ненависти и яростной решимости загнанного в угол хищника.

Мысли его начали путаться от потери крови, силы уходили, так что рассчитывать оставалось только на собственный вес.

Издалека, из шипения белого шума, словно пробиваясь с другого континента, пришел голос.

Знаете, кого они мне напоминают? Того древнего умельца, который продавал в деревне копья и щиты и при этом утверждал, что его копье не знает преград, а его щит убережет от любого оружия.

Копье. Меч.

Фрагменты прошлого вспыхивали и тут же тускнели, меркли, как будто пленку памяти прокручивали через неисправный диапроектор. В клинике Пэрриш-Айленда именно ее тихие слова ободрения и поддержки внушили ему мысль о побеге, и даже день был выбран ею. Именно она на каждом повороте уводила его в сторону и одновременно направляла на цель. Таркин, Menschenkenner, столкнулся с достойным противником.

Боль от открывшейся в душе раны затмила боль физическую. На мгновение он зажмурился, а потом, напрягая все силы, поднял веки.