Предварительные итоги

Был составлен протокол допроса, я подписал его, направился к выходу и уже возле дверей спросил: "А моего сына вы когда вызовете?" И следователь меня огорошил: "Он уже давал показания. Понадобится, вызовем еще". Значит, вчера, когда он так хохотал в гостях... В первую секунду, поняв, из-за чего меня вызывали, я испытал мгновенное облегчение. Не я, не я! Кирилл, конечно, тоже "я", какая-то часть "я", но еще небольшая, незрелая часть, не так уж страшно, рана не смертельна. Однако облегчение было действительно мгновенным: оно длилось одно мгновение. Когда же картина раскрылась -- а это произошло там же, за столом следователя, озарилось все за секунду, и не следователь подсказал, а я сам вдруг увидел, дорисовал,-- когда я понял, как Кирилл все устроил, уговорил бедную дуру, обманул нас, скрывал, лицемерил, меня схватило и стало душить чувство, еще более непереносимое, чем страх. Это было чувство ужасающего стыда. Потому что все-таки -- я! Я, я и никто другой! Не Кирилл, а я сидел перед столом следователя, и молодой человек задавал мне вопросы, глядя с холодноватой и тайной брезгливостью. О, я это отлично чувствовал! И если бы не я, целиком я со всеми моими потрохами, а какая-то часть меня, какой-то Кирилл сидел перед столом следователя, я бы никогда не почувствовал той брезгливости, не испытал бы того стыда и боли.

На улице я, как больной, думал вслух. Ну и прекрасно. Ну и замечательно. Подонок, ничтожество, дождался? Не-ет, пускай будет суд, пускай тебя вытащат, скотину. Не мог воспитать единственного сына, жалкое существо, старый идиот... Бежал домой, чтобы что-то сказать, спросить -- что? О чем спрашивать, что говорить? Рита была дома, Кирилл еще не вернулся. Рита все знала. Он ей сказал. А мне что же -- узнавать через прокуратуру о том, что происходит в собственном доме? Может, я уже не член семьи? Тогда скажите об этом. Поставьте в известность. Я соберу чемодан и уеду.

Рита очень спокойно: "Да, мы решили тебе не говорить. Ты начнешь буйствовать, волноваться... А тут надо не кричать, не ругаться, а думать -- как и что... Он поступил отвратительно, все верно, но надо выручать. Просить Меченова, Рафика, Геру, кого угодно, потому что парня выкинут из института. Сначала спасать, потом -- судить". Нет! Нет! Сначала судить! А спасается пускай сам! Она мне что-то протягивала. "Успокойся, потом поговорим. Прими элениум". И я заметил в ее взгляде ту же холодноватую, почти казенную брезгливость, что и у следователя. Она ушла в свою комнату. Я заперся в кабинете.

Наконец через несколько часов пришел Кирилл. Я тут же позвал его. Он зашел с сигаретой, сел на диван и, нагло улыбаясь, уставился на меня. Прежде всего я вырвал у него изо рта сигарету и выбросил ее в форточку. "Это что должно означать?" -- спросил он. "Должно означать, что сегодня я был..." -- "Знаю! У Василия Васильевича".-- "Какого Василия Васильевича?" -- "Ну, следователя, Катеринкина".-- "Откуда ты знаешь?"-- "Я же у него свой человек. Четыре раза вызывали".-"Да? -- спросил я грозно.-- Четыре раза?" На самом деле мой запас иссяк, и я сказал -- ничего не получалось иначе -постыдным, укоризненным голосом: "Ну, ты понимаешь хоть, что ты негодяй? А?" -- "Конечно, папа. Чего же не понимать? Понимаю". Он склонил голову удрученно и легко. Я видел, что дураченье меня продолжается. Вдруг он вскочил с места, подбежал к столу, где лежал маленький транзистор, и включил его. Диктор что-то тараторил. Лицо Кирилла озарилось радостью, он хлопнул в ладоши и прошептал: "Ура, ура!" Я подошел, вырвал из его рук транзистор и выключил его. "Вот что, говорю с тобой последний раз и совершенно серьезно. Выкручивайся сам! Понял?"-- "Ладно, папа,-- сказал он.-- Вас понял. Ты только не волнуйся". Я возмутился, и одновременно мне стало дико смешно. "Да не я должен волноваться, а ты, ты! Ты должен волноваться!.. Глупый тип!" -- "Я понимаю, папа. Я и волнуюсь. Но ты не должен волноваться. Все будет нормально, не думай ни о чем. Принести тебе воды?" -- "Пошел от меня прочь!" -- закричал я. Он выскочил из кабинета прыжками волейболиста. А я остался лежать на диване. Как жалкий, раздавленный таракан. И это было окончательным доказательством того, что там, перед столом следователя, сидел я, а не он.